Ирина Муравьева - Холод черемухи
– Что ты гадости говоришь? – сморщилась Таня. – Какие сейчас письма? Бог знает, увидимся ли…
– А ну её, право! – пьяным смехом засмеялась Дина и тут же зажала рот рукой. – Я её раньше так любила, так любила! В детстве, бывало, она меня уложит спать и заходит в нашу с нянькой комнату на ночь меня перекрестить. А они с отцом каждый вечер куда-то уезжали: то в театр, то в гости. Она войдёт, вся разодетая, элегантная такая, что у меня от восторга горло перехватывало, – над губой эта её родинка, лицо молодое, узенькое, ресницы, чёлочка, а смотрит уже невнимательно, не обо мне уже думает, а о том, как вот она сейчас отцу покажется, и он ахнет…
– Она же из-за тебя, из-за твоего ревматизма, – возмутилась Таня, – они же с твоим отцом и жили тогда за границей только для тебя! Так что ты тогда говоришь?
– Ой, Татка, какая ты прелесть! Из-за моего ревматизма? Да у меня в три года никакого ревматизма уже и в помине не было! Вылечили! Мы в Биаррице его оставили! На тамошнем солнце!
Таня привстала на кровати.
– Ложись! – Дина сильной рукой уложила её обратно. – Я бы тебе в жизни этого не сказала! Но я сегодня пьяная, сегодня мне всё можно! Знаешь такую песню: «Ты едешь пьяная и очень бледная по тёмной улице совсем одна»? Или, может быть, это какая-то другая песня, а я слов не знаю…
– Ну что ты сейчас наврала? – прошептала Таня. – Про маму? Ведь ты наврала!
– Нисколько не вру, помолчи! – огрызнулась Дина. – Она там сидела, на этих курортах, потому что ей нужно было убежать ото всего! От тебя, от твоего отца, от своей совести! Ей трудно было жить с вами в одном городе в то время, как она давно в другой семье, с другим ребёнком, с другим мужем! А ты подрастала, у тебя глазки такие уже становились… Ну, как? Вопросительные! Вот именно: вопросительные! Она ведь всегда убегала. Сначала от твоего отца к моему, потом, когда мой отец умер, она от страха, что одна, опять к твоему бросилась, потом, когда революция началась, убежала в Финляндию – теперь уже ото всех: от тебя, от меня, от Илюшки даже, хотя очень ахала: «Мальчик, наш мальчик!»
– Замолчи!
– Я и молчу. – Дина закрыла глаза. – И больше тебе скажу: я на неё очень похожа. Ты, Татка, другая, ты в своего отца пошла и в Алису Юльевну. Этих можно на кусочки разрезать, они свой долг выполнят, а мы с мамочкой нежные, мы из другой породы, понимаешь? Нам знаешь что нужно? Не знаешь?
– Что? – отворачиваясь от её тяжелого дыхания, спросила Таня.
– Одно только нужно нам: счастье! Я про себя знаю, что я ничего не смогу вытерпеть, совсем ничего! Я всего боюсь! Это только кажется, что я такая бесстрашная, а я хуже Илюшки! И я совсем не могу, чтобы меня не любили, понимаешь? Чтобы мужчины меня не любили!
– Но Форгерер ведь тебя любит…
– Ах, Колечка мой? Да, он меня любит, но мне-то всё мало, всё мало! Я, Татка, скоро умру, поэтому мне всего мало! Я сумасшедшая, и в театр меня взяли потому, что я сумасшедшая! В театре таких очень ценят. Какая из меня актриса? Я шагу ступить не умею! Ну, может быть, шаг-то умею, а вот петь не могу, мне вообще медведь на ухо наступил, а там все умеют! Там все заливаются! «Ты едешь пьяна-а-ая и о-о-очень бледна-а-ая…»
Она закашлялась и засмеялась.
– Да что с тобой, Ди-ина! – Таня затрясла её за плечо. – Ну, ты мне скажи всё, как есть! Ну, Динка, голубка! Я, ей-богу, сейчас папу с Алисой позову!
– Папа в больнице, а Алиса спит сном праведницы, её не добудишься. Ляг. Вот так. Прижмись ко мне, обними меня. Татка, мне страшно. Я сейчас закричу, до того мне страшно.
– Ты видела что-нибудь? Слышала?
– Татка, ты знаешь: пока ты болела, я познакомилась с одним человеком?
Таня опустила глаза.
– Алиса сказала мне. Она сказала, что он какой-то большой начальник, и поэтому у нас теперь вся эта еда…
Дина хрипло засмеялась прямо в ухо сестры, прикрытое купальной шапочкой.
– Какая ты, Татка, смешная! Обритая! Ты без своих кос выглядишь как беспризорник. Их отлавливают на улице и сдают в детприёмник, там бреют и бьют. Кормить почти не кормят, самим не хватает, на улицу не выпускают. Они все убегают, конечно, при первой возможности! А что это я о беспризорниках вдруг заговорила? Не помню… А, ладно! Неважно. Алиса тебе говорила? Да что она знает, Алиса?
– Ну, ты мне скажи.
– Татка! Я такая грешная, такая тёмная, дурная! Ты таких и в глаза не видывала! Я гашиш курю.
Таня прижала ко рту обе ладони, глаза её почернели.
– Да нет! Ну, ещё не курю! – с досадой и в то же время смеясь, воскликнула Дина. – Но пробовала, мне понравилось. Летишь! О-ля-ля! А вокруг облака, облака! И тоже летят! Потом начинает сверкать, а потом чернота, проваливаешься куда-то, но весело! Страшно и весело! Чудо!
– Дина!
– Да я не об этом! Не перебивай меня! Видишь, я пьяная? Сейчас вот засну, будешь знать! Он пришёл на репетицию. А знаешь, какие у нас репетиции? По три, по четыре часа и всё без перерыва! А мы же голодные, нам же есть хочется! И зима, холод собачий! Багратионыч ведь ненормальный. Нет, правда, без шуток: совсем сумасшедший. У него – все врачи говорят – рак. Знаешь, есть такая болезнь? От неё никто не вылечивается и все сразу умирают. А он не знает, что ему осталось-то, может, один только год, а может быть, даже и меньше. Понюхает своего порошочка, глаза закроет и сразу – румяный, счастливый! Сидит в жениной шубе, в двух платках, – у него уж небось после всех его операций и кровь-то не движется, – ноги в валенках, руки в варежках. «Играйте мне праздник! Играйте мне солнце! Играйте мне радость!» А у нас зуб на зуб не попадает!
– Ну, дальше про этого… И не отвлекайся.
– Про этого? Ладно. Могу и про этого. Мы репетируем, стараемся, и вдруг они входят. И этот мой с ними. У него, Татка, глаза тоже сумасшедшие: пустые. Но это если только его уже хорошо знаешь, тогда и видишь, что они пустые. А если не знаешь, то кажется: тёмные, бездонные. Смотришь, смотришь, и голова начинает кружиться… Он подошёл ко мне и говорит: «Мне кажется, что вам пора отдохнуть». А я смутилась ужасно, хоть сквозь землю провалиться! Курить у тебя здесь нельзя? Или можно?
– Какое: курить? Здесь ребёнок!
– Ну ладно. Нельзя так нельзя. Я стою перед ним красная, но глаз не опускаю. Он говорит: «Пойдёмте покурим». Выходим из зала, стоим на лестнице. Он на меня смотрит, как на чучело в музее, и ничего не говорит! Совсем ничего!
– А ты что?
– И я ничего. И вдруг с меня всё начало падать.
– Как это?
– Не знаю. Сначала обручальное кольцо упало, потом цепочка, Колин подарок, потом трусы начали сами сползать, еле подхватила! Прижала рукой через платье и стою, боюсь пошевелиться.
– А он?
– Говорю тебе: ничего! Курит и смотрит как-то даже в сторону, мимо. Докурил и говорит: «Вы во сколько освобождаетесь?» Я говорю: «В четыре.» – «Мой шофёр может за вами заехать». – «Зачем?» – «Привезёт вас ко мне. Мы с вами поужинаем вместе. Согласны?»
