Владимир Шаров - Старая девочка
Оставшиеся два дня Ерошкин грустил, ни за что толком взяться не мог. На эти числа у него были назначены допросы Соловьева, человека, которого Вера любила, пожалуй, не меньше, чем Диму Пушкарева. Соловьев был их второй козырной картой, но Ерошкин, не проговорив с ним и часа, понял: всё это пустое, и отправил Соловьева обратно в камеру. Тем не менее, когда конвой привел в смирновский кабинет бодрого, как будто даже веселого Берга, повеселел и сам.
Когда все уселись, Берг достал папку с выписками и сказал, что хотел бы, чтобы сегодня они работали следующим образом. Он будет зачитывать выдержки из донесений Таси или из снятых с нее показаний, причем для краткости и экономии времени впереди укажет две цифры: номер тома и номер страницы, потом пойдет параллельный текст, он как бы ключ для понимания Веры. Смирнов кивнул в знак согласия, но Берг, похоже, этого не видел; открыв папку, он, шевеля губами, что-то уже беззвучно зачитывал. Так продолжалось несколько минут, и вдруг звук появился.
«Вот, например, — говорил Берг, — том один, страница пятнадцать. Тася информирует органы, что во время всех застолий и даже когда они выезжали на шашлыки Вера настаивала, чтобы первый тост всегда поднимался за товарища Сталина. Было очевидно, что мужу это неприятно, не нравился тост и другим, тем не менее Вера умела добиться своего». Тут он откашлялся и, к изумлению Ерошкина, запел.
У Берга был красивый глубокий голос, но из-за отсутствия зубов на некоторых звуках он шепелявил и тогда сбивался. Подобное пение Ерошкин уже слышал. Ровно три года назад несколько раввинов проходили по делу сионистского центра, которое он вел. Готовясь к допросам, Ерошкин чуть не месяц ходил на службы в московскую хоральную синагогу, так что он знал, что оно называется канторским.
Но сейчас всё это было неважно, с тоской Ерошкин думал о том, что напрочь забыл, что Берг — сумасшедший. И вот он, Ерошкин, сумел добиться, чтобы в руки безумца передали важнейшее государственное дело. Ясно, что и он такой же сумасшедший, как Берг, если не хуже. Больше всего ему было стыдно перед Смирновым, он понимал, как жестоко его подставил. Не зная, что делать, Ерошкин посмотрел на Смирнова и поразился. Тот сидел, полузакрыв глаза, с видимым удовольствием слушал пение Берга. Похоже, решил, что это нечто вроде оперы, которую страстно любил.
Дальше так и шло: Берг называл свои две цифры — том и страница — и зачитывал, например, что, когда Иосиф был уже расстрелян и Вера, отчаявшись вернуть детей, грязная и нечесаная, вся в язвах, струпьях, какой-то коросте, сидела в грозненской квартире, похоже, ждала одного — когда умрет, они по инициативе Нафтали повезли ее на день в горы. Тася тоже думала, что в горах Вера немного отойдет, но она до вечера так и просидела молча, никто из них тогда не осмелился сказать ей ни слова.
3, 24: Тася и Нафтали зашли к Вере 11 сентября и спросили, что они могли бы для нее сделать, Вера на это ответила, что ей ничего не надо, ничего, кроме смерти, она не хочет. Тогда Тася сказала, что невиновных у нас не сажают и лучше бы ей заново перебрать и свою жизнь, и Иосифа, подумать, чем она может помочь органам. Конечно, Иосифа этим она теперь вряд ли спасет, но к ней отношение станет другим, не исключено, что и детей вернут. А так кто ей, жене врага народа, доверит их воспитывать? Кем она их вырастит?
3, 41: Через день после ареста мужа Вера говорила, что Сталин — земной бог, что больше никакого бога в ее мире нет. Он один вездесущ и всемогущ. Но бог этот от нее отступился, отдал в руки сатане. Тася спросила тогда, кто же такой сатана, Вера ответила: «Неужели ты не понимаешь? Конечно — органы, это они оклеветали меня перед Сталиным, отняли мужа, детей, покрыли тело коростой. Но им и этого мало, они мне даже умереть не дают. Самое страшное, что Сталин всё это знает, но остановить их не хочет».
В другой раз Вера в присутствии ее, Таси, Нафтали и их общего друга, врача горбольницы Саутина, принялась говорить, что Сталин ее предал, отдал в руки преступников и убийц, но и сейчас она только о нем думает, только на него уповает. Нафтали тогда ей мягко заметил, что если всё на самом деле так, как она говорит, и действительно произошла ошибка, ей надо написать Сталину письмо. На органы тоже есть управа. Вера же в ответ зарыдала, стала кричать, что они ей никакие не друзья, что они ее ненавидят, презирают, специально выбирают место, чтобы ударить побольней, а потом ни к селу ни к городу — что Сталин за то, что они ее предали, им еще отомстит.
Когда она немного успокоилась, Саутин стал ее упрекать: «Как ты вообще можешь так говорить о Сталине, кто ты такая, чтобы так о нем говорить? Можно подумать, что ты ему ровня. Неужели ты не понимаешь, что одного этого, я уже не говорю о твоих обвинениях, что он окружил себя убийцами, достаточно, чтобы любого стереть в порошок, а ты еще утверждаешь, что ни в чем не виновата. Только подумай, — продолжал Саутин, — ведь говоря, что он судит неправедно, ты каждым своим словом настаиваешь, что он не имеет права быть нашим вождем, что он самозванец, злодей, доверху набивший тюрьмы невиновными».
Но Вера слушать Саутина не захотела, снова стала кричать, что вот у них всё в порядке, они радуются жизни, им хорошо, к ней же в них нет и капли жалости. Она всё потеряла, а они ее упрекают, что она не так говорит о Сталине, не так об органах. Но разве они плохо знают Иосифа и ее, разве не видят, что они не виновны? Она долго еще это и подобное говорила, а потом, будто забыв, что в комнате не одна, встала на колени и принялась вопрошать Сталина. Они даже тогда подумали, что от свалившихся на нее бедствий Вера сошла с ума.
Наверное, с полчаса она то молилась Сталину, просила его смилостивиться и ей помочь, то, наоборот, требовала, чтобы он признал, что ни она, ни Иосиф ни в чем не повинны и суд, которым он их осудил, отдал в руки органов, был неправедным. Потом запал в ней кончился, она снова стала плакать и только изредка спрашивала, говорила Сталину, что даже если она грешна перед ним, разве она могла нанести ему хоть какой-нибудь вред, кто она, почему он вообще о ней вспомнил. Если же он все-таки помнит о ней, то почему не для того, чтобы ее помиловать и простить.
В другой раз, когда она опять начала обвинять Сталина во всех своих несчастьях (это было в присутствии Нафтали, главного госарбитра Чечни Томкина, и ее, Таси), Томкин ей сказал: «Вот ты, Вера, утверждаешь, что абсолютно чиста перед Сталиным. Но разве ты вообще можешь судить об этом, можешь судить о том, что он делает правильно, а что неправильно? Ты ведь ничего не знаешь, ни о чем не имеешь понятия. Может быть, вообще то, что кажется тебе злом, на самом деле огромное счастье; может, он даже завтра всё тебе вернет, и Иосифа тоже, а кроме того, еще много-много чего добавит. Возможно, твои страдания необходимы партии, народу; плохо тебе одной, но это предотвратит кучу самых разных бедствий, то есть ты должна не плакаться о своих несчастьях, а ликовать, что он именно тебя избрал на это служение». Но и Томкина Вера не захотела слушать, снова стала кричать, что они давно ею гнушаются, теперь же решили и поглумиться.
