Дмитрий Быков - Списанные
— Господа, — спросил Свиридов у двух невысоких, пузеньких, почти одинаковых мужичков в клетчатых ковбойках. — А чего вы уже с вещами-то?
Мужички помолчали.
— А кто знает? — сказал наконец один, выбрасывая окурок «Дуката». — Может, сборы. Так, по виду-то, больше всего на сборы похоже.
— Не вызывали лет пятнадцать, вот и распустились все, — поддержал другой. — А теперь вспомнили, и марш-марш. Путин не даст на печке-то лежать, надо все же помнить, что мужики…
— А женщин почему? — не поверил Свиридов.
— Ну, мало ли — почему… Мож, они военнообязанные. Которые медики — те военнообязанные. Вот ты служил?
— Я на военной кафедре был, — объяснил Свиридов.
— Ну, эт не служба… Если мужик, то служи.
Мужички были того парад-планетского, абдрашитоминдадского типа, который Свиридов ненавидел с детства: простые, немногословные, статистическое большинство. Побыть настоящими мужчинами им было негде, и они с радостью ехали на военные сборы, где постигали мужское братство и чувствовали себя невдолбенно крутыми. Они любили порассуждать, что такое мужик, чего мужик должен и не должен, почему быть мужиком правильно, — Свиридов терпеть не мог слова «мужик», хуже был только «пацан». Как много всего я не люблю, о Господи, — но разве это не норма? Кто вообще сказал, что всех надо любить, особенно когда тебя, не спросимши, поместили в список живущих?
Троица Панкратов — Гусев — Бобров уже стояла у входа, лучась, как на плакате. Они добродушно подкалывали вновь прибывающих. То есть им казалось, что они добродушно подкалывают, — на самом деле они бычились и хамили, употребляя через слово «гыгы» и «бугага». Главной темой шуток служило предполагаемое превращение списантов в гигантский диверсионный отряд с последующим захватом Грузии. Казалось, что Гусев тут главный и затеял всю диспансеризацию по собственной инициативе.
— Эй, сценарист! — крикнул Бобров Свиридову. — Чего хмурый? Не хотим служить России?
— Чего вы хотите, я не знаю, — сказал Свиридов. — А я хочу, чтоб ты рот закрыл.
— Чего? — не понял Бобров и двинулся прямо к нему, распихивая списантов. — Ты чего сказал-то, сценарист?
— И уши промой, — сказал Свиридов. — Я тебе повторять замучаюсь.
— Ой, ребята, не ссорьтесь, — сказал высокий мужчина лет сорока, с привычно-страдальческим, как у старого язвенника, выражением лица. Свиридов потому и храбрился, что отлично понимал: здесь им с Бобровым подраться не дадут, много народу.
— Ты чего разговариваешь так? — спросил Бобров.
— А как?
— А грубо. — Бобров взял его за пуговицу. — Не надо со мной грубо разговаривать, ты не дома у себя.
— У меня дома хамов нету, — объяснил Свиридов.
— Ребята! — рослый язвенник уже вклинивался между ними, болезненно морщась. — Ну и так прессуют со всех сторон, так еще и вы тут…
— Нет, пусть он объяснит, че он так разговаривает, — гнул свое Бобров, явно радуясь при этом, что не придется обострять конфликт.
— Ты тут главный, что ли? — спрашивал Свиридов, снимая его цепкую лапу с пуговицы.
— А че, может, ты главный? — спрашивал в ответ Бобров.
— А я в главные не рвусь. Тут командиры без надобности.
Он прикидывал: его сил и нехитрых умений хватило бы засветить Боброву как следует хоть раз, а больше и не надо. Но рослый уже решительно встал между ними, подтянулись и пузанки: «Мужики, не заедайтесь, нечего, нечего».
— А то вон медицинская помощь близко, — кривовато улыбаясь, сказал Бобров. — Сразу и окажут. А, сценарист?
— Да я здоров вроде бы, — сказал Свиридов.
— Это пока, — сплюнув, сказал Бобров и отступил к своим. Гусев и Панкратов быстро начали что-то ему втолковывать, он отмахивался.
— Я Чумаков, Владимир, — представился рослый. — А вас я знаю, вы Свиридов, про вас в газете писали.
— Попал под лошадь, — усмехнулся Свиридов.
— А что, все равно польза. А то замалчивают, верно я говорю?
При всей рослости и кажущейся солидности Чумаков был робок, явно встревожен и все время переспрашивал, верно ли он говорит. Он успел рассказать Свиридову про супругу — такие люди всегда говорят «супруга» — и матушку, пенсионерку, жутко перепуганную всей этой историей. Матушка и так плохо ходит, а тут эти дела. Свиридов силился изобразить сочувствие, хотя чужие беды в последнее время его скорей злили, чем печалили, — своих некуда было девать, и жалкие истории прочих списантов давили на больную мозоль. По счастью, ровно в девять распахнулись двери поликлиники Двенадцатого управления — семиэтажного белого здания в стиле позднего совка, с мозаикой в вестибюле (могутная роженица, ее светлоглазый муж, так сказать, супруг, на пороге роддома — и с умилением машущая им вслед чета врачей, тоже явно собирающихся размножиться). Раздраженная тетка в халате неприветливо крикнула:
— Кто по вызову, на диспансеризацию, заходим!
Свиридов был потрясен: поликлиника в этот день работала исключительно на них. На дверях висело объявление — красным фломастером на бланке главврача: «6 августа поликлиника работает по спецобслуживанию. Срочная помощь на дому — тел. 151-36-85». Надо же, подумал Свиридов, как все серьезно-то.
— Шестое августа по-старому, преображение Господне, — сказала с заискивающей улыбкой худая очкастая женщина лет тридцати. Свиридов не помнил случая, чтобы кто-нибудь шестого августа не процитировал эти стихи, хотя у него этот день ассоциировался прежде всего с Хиросимой. Но очкастую ему было жалко, она явно принадлежала к вымирающему типажу полуинтеллигентов, отставших от своего берега и не приставших к чужому; в сущности, он и сам был этой же породы.
— Смягчи последней лаской женскою мне горечь рокового часа, — сказал он, не глядя на нее, дабы она не питала лишних надежд, принимая цитату за призыв. Он знал, что иногда простейший диалог типа «пароль — отзыв» значит больше любых утешений, и был вознагражден осторожным, царапающим поглаживанием по рукаву.
По коридору почти пробежал высокий бородач — такими изображают хирургов.
— Диспансеризуемых пригнали, Ксения Антоновна? — спросил он запускавшую их в вестибюль бабу в халате.
— По списку, Борис Львович! — рапортовала она.
Он кивнул и прошагал дальше. У него, наверное, все было хорошо. Бывают уверенные и веселые врачи, от которых пациенту легче, а бывают другие, не менее уверенные и веселые, при виде которых пациент немедленно смекает, что ему кранты. Чем первые отличаются от вторых — сказать невозможно, но первые умудряются транслировать больным свою энергию и силу, а вторые подчеркивают ее и тем окончательно отгораживаются от сирых и убогих. Это как-то на уровне жеста, взгляда (вставить в медицинский триллер): две категории врачей, один лечит, другой калечит, разницы в методах никакой. Ну, это все теперь из категории ЕБЖ — если буду жив. А жив я, кажется, не буду. Воображение всю жизнь спасало и кормило меня, а теперь оно — мое проклятие. Что живому хорошо, то мертвому смерть.
