Джозеф Кутзее - Медленный человек
– Нет времени даже на Драго Йокича. Драго предоставлен самому себе.
– Как и все мы.
– Как и все мы. Он может расслабиться. Никакой эффектный рок не тяготеет над ним. Он может стать моряком или солдатом, лудильщиком или портным – кем захочет. Он даже может заняться недвижимостью.
Это их первая с Костелло беседа, которую он бы назвал сердечной, даже дружеской. В кои-то веки они заодно: два старика, ополчившихся на молодежь.
Может быть, в этом и заключается истинное объяснение, почему эта женщина свалилась ему на голову из ниоткуда: не для того, чтобы вывести его в книге, а для того, чтобы вовлечь в компанию престарелых. И вся эта история с Йокичами, с его неразумной и пока что бесплодной страстью к миссис Йокич в центре, в конце концов окажется не чем иным, как сложным ритуалом, через который его должна провести Элизабет Костелло, посланная именно с этой целью. Ему подумалось, что Уэйн Блайт, быть может, ангел, прикомандированный к нему; впрочем, возможно, все они работают вместе – она, Уэйн и Драго. Драго просовывает голову в дверь:
– Можно нам с Шоном взглянуть на ваши камеры, мистер Реймент?
– Да. Но будьте осторожны, а когда закончите, поместите их обратно в футляры.
– Драго интересуется фотографией? – шепотом спрашивает Элизабет Костелло.
– Камерами. Он не видел ничего похожего на мои. Он знает только новые, электронные. Мои для него – настоящая старина. Он также часами рассматривает мои фотографии, особенно девятнадцатого века. Сначала это показалось мне странным, но, возможно, тут нет ничего странного. Наверное, он пытается понять, что это значит – иметь австралийское прошлое, австралийское происхождение, австралийских предков. Ведь это не то что быть ребенком беженцев со смешной фамилией.
– Он это вам говорил?
– Нет, у него и в мыслях нет сказать мне. Но я догадываюсь. Я могу посочувствовать. Мне самому знакомы чувства иммигрантов.
– Да, конечно. Я все время забываю. Вы образцовый английский джентльмен из Аделаиды, и я забываю о том, что вы вовсе не англичанин.
– Я получил три порции жизненного опыта иммигранта, а не одну, так что у меня остались очень глубокие следы. Сначала – когда меня ребенком вырвали с корнем и привезли в Австралию; потом – когда я провозгласил свою независимость и вернулся во Францию; и наконец, когда я отказался от Франции и вернулся в Австралию. «Мое место именно здесь? – спрашивал я себя при каждом переезде. – Это мой настоящий дом?»
– Вы возвращались во Францию – я об этом забыла. Вы должны как-нибудь рассказать мне побольше об этом периоде вашей жизни. Но каков же ответ на ваш вопрос? Это ваш настоящий дом? – Она делает жест, охватывающий не только комнату, в которой они сидят, но также город, а дальше – и холмы, и горы, и пустыни континента.
Он пожимает плечами.
– Я всегда находил, что дом – очень английское понятие. Очаг и доли говорят англичане. Для них дом – это место, где горит огонь в очаге, место, куда вы приходите обогреться. Единственное место, где можно укрыться от холода. Нет, мне здесь не тепло. – Он взмахивает рукой, подражая ее жесту, пародируя его. – Мне кажется холодно всюду, куца бы я ни приехал. Не это ли вы имели в виду, когда сказали мне: «Вы холодный человек»?
Костелло молчит.
– У французов, как вы знаете, нет дома. У французов быть дома означает быть среди своих. Во Франции я не чувствую себя дома. Определенно нет. Я не составляю мы ни с кем.
Ну вот, он уже готов горько сетовать на свою судьбу при этой Костелло, что вызывает у него легкую тошноту. «Я не составляю мы ни с кем». Как ей удалось вырвать у него такие слова? Намек здесь, оброненное словечко там – и он уже следует за ней, как ягненок.
– А Марияна? Разве вам не хочется соединиться с «мы» Марияны и Драго? И Любы? И Бланки, которую вы до сих пор так и не видели?
– Это другой вопрос, – отрезает он, не давая вовлечь себя в дальнейшее обсуждение.
Проходит первая половина дня, а Марияна так и не показывается. Драго эластичными бинтами привязал на спину своей маленькой сестричке куклу. Она носится из комнаты в комнату, вытянув руки в стороны, подражая звукам самолета. Шон принес с собой какую-то компьютерную игру. Оба мальчика сидят перед монитором, который тихонько жужжит и издает какие-то восклицания.
– Вы знаете, мы не обязаны это терпеть, – говорит Элизабет Костелло. – Им не нужна нянька, этой молодежи. Мы можем тихонько выйти и отправиться в парк. Посидели бы в тени и послушали птиц. Мы могли бы считать это нашей воскресной экскурсией, нашим маленьким приключением.
Он готов принять руку помощи от Марияны – в конце концов, она медсестра, которой он платит, – но не от женщины старше себя. Он отправляет Костелло ждать у входа, пока сам спускается по лестнице на костылях.
По пути вниз он сталкивается с одной из соседок – стройной девушкой из Сингапура, в очках. Она вместе с двумя сестрами, тихими как мышки, занимает квартиру под ним. Он кивает ей, девушка не отвечает на его приветствие. За все время своего пребывания на Конистон-Террас девушки ни разу и виду не подали, что им известно о его существовании. Каждый за себя – должно быть, этому их учат в их островном государстве. Уверенности в своих силах.
Он и Костелло находят свободную скамейку. Подбегает собака; слегка осмотрев его, она переходит к Костелло. Всегда неловко, когда собака тычется мордой женщине в пах. Вспоминает ли она о сексе, собачьем сексе, или просто смакует новые, сложные запахи? Он всегда думал об Элизабет как о бесполом существе, но, возможно, собаке, доверяющей своему нюху, виднее.
Элизабет невозмутимо переносит обследование, позволив собаке делать, что та хочет, затем добродушно ее отталкивает.
– Итак, – говорит она, – вы мне начали рассказывать.
– Начал рассказывать что?
– Вы рассказывали мне историю своей жизни. Рассказывали о Франции. Когда-то я была замужем за французом. Разве я вам не говорила? Мой первый брак. Незабываемое время. В конце концов он меня бросил из-за другой женщины. Оставил с ребенком на руках. По его словам, я была слишком переменчива. Еще он называл меня vipere, что значит гадюка, а не просто змея. Sale vipere [20] – вот как он говорил. Он никогда не знал, чего от меня ждать. Они обожают порядок, эти французы. Обожают знать, чего им от вас ждать. Но довольно об этом. Мы говорили о вас.
– Я думал, вы считаете, что французы обожают страсть. Страсть, а не порядок.
Она задумчиво смотрит на него.
– Страсть и порядок, Пол. И то и другое, а не одно или другое. Но расскажите же о вашей любовной истории во Франции.
