Андрей Волос - Победитель
Настороженно оглядываясь и не спуская пальцев со спусковых крючков автоматов, офицеры сопроводили Огнева, который вслед за Якубом решил подойти ближе.
— Вождь афганского народа великий Нур Мухаммед Тараки поручил вам защиту Родины! — переводил Рахматуллаев. — Как вы распорядились его доверием? Вы восстали!
Плетнев смотрел то на одного из пленников, то на другого. Одно лицо — злое, другое — испуганное, на третьем — безразличие, четвертый мечтательно смотрит в небо… Но одинаково усталые, измученные люди.
Каково это — быть мятежником? Каково это — ждать суда и тюрьмы? Жизнь наверняка искалечена, переломлена… от них ждали доблести, а теперь обвинят в измене… они были офицерами, а теперь — преступники!.. Что толкнуло их?
Подполковник Якуб одобрительно кивал словам Сарвари.
Плетнев мельком взглянул на Огнева. Казалось, Главный военный советник ждет чего-то нехорошего. Морщится, как будто вот-вот зуб вырвут.
Сарвари резко рубил воздух ладонью.
— Что он говорит? — хмуро спросил Огнев.
— Он, Валерий Митрофанович, описывает внутриполитическое положение, — пояснил Рахматуллаев. — Излагает, так сказать, тезисы агитационного характера.
— Агитирует, стало быть… понятно.
— Теперь толкует, что все они подонки и недобитки. Шакалы. Что на них нельзя положиться! Все вы, говорит, изменники Родины, вам нет прощения и…
Вдруг Сарвари резко повернулся и выхватил автомат у ближайшего охранника.
Остальные невольно шарахнулись.
А Сарвари уже передернул затвор и стрелял — широко расставив ноги, от бедра, оскалившись, веером.
Когда магазин кончился, министр безопасности отбросил дымящийся автомат в сторону, повернулся и, хищно раздувая усы, ни на кого не глядя, быстро прошел мимо к своей машине.
Плетнев невольно ступил вперед, загораживая советника.
Конвоиры добивали раненых. Грохотали очереди… трескали одиночные.
Якуб горделиво повернулся к Огневу.
— Видите, когда этого требуют интересы революции, мы тоже можем действовать решительно!.. — заикаясь, переводил побледневший Рахматуллаев. — И вот еще… я не успел перевести… когда он начал стрелять… Министр сказал, что, если бы их можно было убить не один, а десять раз, он бы сделал то же самое!
Главный военный советник тяжело посмотрел на подполковника Якуба и со странной гримасой развел руками — мол, он и не сомневался в подобной решительности. Потом резко повернулся и пошел к «Волге».
Плетнев слышал, как он сказал сквозь зубы:
— Твою мать!..
Бойцы пятились, прикрывая отход и не сводя глаз с конвоиров, доделывавших свое дело.
Садились молча.
Только Архипов, в третий раз промахнувшись ключом зажигания, сказал:
— Да уж!..
Вот же морока, господи!
Бронников расхаживал по комнате из угла в угол. Когда он шагал мимо двери направо, из окна был виден ярко горящий клен — совсем еще небольшое деревце, не щадившее молодого пыла, алости, багреца и золота в попытках согреть весь двор… Если пройти до упора налево, в окне показывалась почти голая липа на буро-желтом кругу сброшенной листвы. Темное окно комнаты на первом этаже, где прежде жил дядя Юра, давно уж было наглухо закрыто, а вдобавок зачем-то заклеено — должно быть, новыми жильцами? — бумажными полосками крест-накрест, как в войну перед бомбежками… Где он теперь сам?
МОСКВА, 5 СЕНТЯБРЯ 1979 г
Что-то, помнится, он хотел уточнить… ах да!.. Бронников переставил несколько коробок с книгами, высвободил нужную, извлек зеленый четырехтомник Даля. Порылся. Нашел.
«Опорок — м. испод, низ одежи, подбой, подкладка, мех, с чего спорот верх или спорок. Опорок никуда не годен, а спорок, пожалуй, еще в краску пойдет…»
Нет, не то… ага, вот!
«Опоровшийся кругом, старый башмак, отопок, ошметок… Опорыш — м. опорок, или часть отпоротой обуви; опорыши, голенища от старых сапогов… ступни, босовики, башмаки, сделанные из сапогов, отрезкою голенищ…»
Вот, стало быть, в чем дядя Юра ходил… так и есть, правильно он определил, оказывается… ишь ты!.. С приятным чувством уложил словарь обратно в коробку, коробку закрыл и поставил поверх других. Затем вздохнул и вернулся к своим неутешительным размышлениям, вот уже которую неделю не дававшим ему возможности жить спокойно.
Попасть на прием к Кувшинникову во второй раз оказалось гораздо более трудной и унизительной задачей, чем когда он прорывался в первый — по своим надобностям, в надежде выбить комнату. Теперь его вызывали дважды, и оба раза он часа по полтора сидел без толку в приемной, качая ногой или выходя курить на лестницу, а когда уже готов был взорваться (где-то в районе мозжечка взведенный взрыватель ощутимо дотикивал последние секунды), секретарша сообщала ему, как нечто само собой разумеющееся:
— Василий Дмитрич просил извиниться. Его сегодня уже не будет…
— Что? — в первую их встречу Бронников не вдруг осмыслил сказанное. — Так зачем же он тогда!..
— Вы не нервничайте, — сухо посоветовала она. — Товарищ Кувшинников очень занят.
Что он мог сделать? — только хлопнуть дверью. Он уж потом понял, что все это специально рассчитано и направлено на то, чтобы заранее его психологически измотать. Приходит кагэбэшник, ставит телефон… тут же тебе звонят по нему из Союза — при том, что ты вовсе еще никому своего номера не давал! — просят приехать… и ты, разумеется, уже связал все концы и все понял, и ждешь какого-то страшно неприятного разговора, на которые они такие мастера, каких-нибудь угроз, требований покаяться… повторяешь про себя свои дурацкие аргументы, елозящие все по одному и тому же кругу… и вот приезжаешь натянутый как струна, накаленный — как печная конфорка, — и оказывается, что приехал зря! Ничего важного не сказали! И даже некому было сказать это важное! Но что, что должны были сказать?! И когда теперь скажут?! И как это отразится на жизни?.. А день идет за днем, и телефон молчит, и ни на один из твоих вопросов нет ответа… и ничего нельзя себе позволить, кроме тихого испепеляющего бешенства!..
На третий раз Кувшинников соблаговолил.
Он сидел за роскошным письменным столом, аккуратно уставленным малахитовыми пресс-папье, чернильницами и прочей канцелярской дребеденью. Неколебимое сознание собственной значительности, свойственное этому червю, не сходило с пухлых губ, погуливало по гладким холеным щекам… Вот уж точно — кувшинное рыло! Но какое при этом озабоченное, насупленное! Какая тень заботы обо всем сущем лежит на челе!..
