Виктор Ерофеев - Хороший Сталин
Пикассо я впервые увидел на Лазурном берегу — на веранде кафе. Папа приехал с великим артистом Ч., который играл у Эйзенштейна. Мама дружила с его женой. Когда мы были в Сочи в совминовском санатории в тот год, когда я научился плавать, жена Ч. сказала маме, гуляя по субтропическому парку:
— Вы не представляете себе, как грустно стареть с неумным человеком!
Я запомнил на всю жизнь. Позднее я встречался со многими актерами: те, кто были неглупы, были плохими актерами. Пикассо появился: маленький, в тельняшке, с вытаращенными глазами. Взгляд у него был бычий. Он поздоровался с папой, актером, и мы куда-то пошли. Актер должен был читать что-то из Маяковского. По дороге к нам примкнул поэт Арагон. Он дружил с папой, и, когда ссорился с Эльзой Триоле, приходил в посольство жаловаться папе на жену, на кухарку, вообще на женщин. Я знал про него, что он — коммунист. Коммунист Арагон любил смотреть на себя в зеркало. Если зеркало было в комнате, он не переставал смотреться в него. Потом подошел к нам крепкий мужичок — Морис Торез. Мы зашли в какой-то дом. Артист Ч. по-русски играл за Маяковского и за женщину. Было видно, что вместе они жить не будут, и мне мучительно захотелось, чтобы родители не разводились. После спектакля мужчины пили вино. Пикассо взял меня за руку, сказал:
— У тебя музыкальные пальцы.
Позже то же самое сказал мне Ростропович, перехватив мне руку, когда я ему отрывал дверь нашей московской квартиры: он привез от родителей письма — но у меня нет слуха, и пальцы не помогли.
— Кем хочешь стать? — мощно сощурился Пикассо без улыбки.
— Никем, — ответил я, отворачивая голову от лупоглазого художника. Я увидел, что папа забеспокоился и хочет прийти ко мне на помощь, но Пикассо вдруг засмеялся:
— Хороший ответ.
Все остальные ласково уставились на меня. Я взял салфетку и карандаш, положил на салфетку руку и, пока они разговаривали, обвел ладонь с растопыренными пальцами карандашом. Я подарил рисунок Пикассо. Он сказал, что я быстро соображаю, — тут он прищелкнул пальцами у виска. Пикассо взял рисунок и стал раскрашивать мои пальцы своим пальцем, макая его в бокал красного вина. Все делали вид, что не обращают на него внимания, но, когда все растопыренные пальцы были раскрашены, Арагон, папа, советский актер Ч. и главный французский коммунист пришли в священный восторг и говорили наперебой, что эту минуту я запомню на всю жизнь. А Пикассо вгляделся в меня и сказал, что у меня такие же грустные глаза, как у Кокто. Я не знал, кто такой Кокто, и только потом мне рассказали, что Кокто — это Кокто. Что случилось с рисунком моей пятерни, я не знаю, но помню, что его тем же самым карандашом подписал Пикассо и отдал мне. Не исключаю, что моя пятерня висит где-нибудь в частной коллекции в Швейцарии и оценена в миллион долларов.
Потом папа снова ездил к Пикассо на юг, но уже без меня — от поездки осталась целая серия папиных фотографий Пикассо, каким я его видел, но с переодеваниями. Он то с клоунским носом, то еще как. Папа говорил, что Пикассо интересовался моими успехами в живописи. Для меня он — безвременный художник, не подверженный ни возрасту, ни выпадению из моды. Его раскраска моих пальцев вином была не просто однотонной. Один палец был краснее, другой — совсем бледный. Все решили, что растопыренные винные пальцы мальчика — это шедевр. Однако в раскрашенном рисунке было что-то непередаваемо тревожное: казалось, что это не только вино, но и что-то другое, может быть кровь.
<>Наше посольство обстреляли яйцами. Это случилось осенью. Белые стены посольства были забрызганы красной краской. Говорили, что рано утром приехали на машинах хулиганы и стали бросать в посольство яйца с красной краской и что полицейские ничего не сделали, чтобы защитить нас.
— По-моему, это провокация, — сказал я.
— В этом нет никакого сомнения. — Мама из предосторожности носила моего маленького брата по квартире на руках.
— Или это начало третьей мировой войны? Мама прижала брата к груди.
— Ты что говоришь!
Посольство разволновалось, как муравейник. Все куда-то носились, и папа тоже носился. Мой брат родился в тот год, когда начались землетрясения. Летом в Манте, в туалете, мне попался клочок газеты, в котором говорилось о культе личности Сталина. Сталин не имел для меня большого значения. Я сам был Сталин. Скорее не детективные мыльные оперы, а ощущение себя как центра мира превращало меня в ранимое, одинокое, страдающее существо. Я вдруг почувствовал, что меня теснят, отодвигают в сторону: мир стал гораздо более разряженным, родители шептались, шушукались, не впуская меня в свои взрослые разговоры. Это был заговор против меня.
Увидев красные стены посольства, мой первый в жизни абстракционизм, я пришел в страшное волнение. До меня дошло, что можно играть не только в железную дорогу и солдатики, что марки — не предел желаний. В этом мире можно совершать куда более важные поступки. Можно, как выясняется, кидаться яйцами, предварительно начинив их красной краской, и вызывать всеобщий переполох. В коридорах посольства появились картонные ящики: говорили, что посольство закроют и люди уедут в Москву. Нам запретили ходить в школу. Это был праздник. Все было отменено. Я узнал, что на свете существуют люди, которые называются венгры. Я решил, что венгры и хулиганы — одно и то же. Они взбунтовались. В «Paris-Match» я увидел танки, которые въехали в город. В них тоже бросались: но не яйцами, а камнями.
Венгерская революция оказалась для меня переломным моментом. Я проснулся к взрослой жизни. Мне наконец захотелось о ней узнать. Я начал задавать родителям недетские вопросы. Мир вдруг расширился. Родители отмахивались от меня. Это порождало новые вопросы. Мама задумчиво сказала:
— Может быть, нам придется уехать в Москву.
В ее карих глазах не было радости. Я тоже стал складываться. Собирал игрушки, учебники, марочные кляссеры. Я видел, как рабочие отчищают краску со стен. Посольство стояло потерянным. Что-то в мире произошло. Тот детский мир, который был целым и неделимым, кончился. В том детском мире существовало чистое посольство, в которое пускали строго только своих: там сидел дежурный на проходной — важный человек, у которого, я знал, тоже есть пистолет. По саду в том мире бегал пес Черномор. Посол Виноградов выходил с крыльца и то садился в «ситроен», то уезжал на ЗИСе. Я знал: родители меня научили на случай пропажи: я живу по адресу рю-дэ-Гренель-суасант-диз-неф. Это был мой пароль. Вдруг все было нарушено. Слова потеряли прежний смысл. Красный флаг с ворот посольства сорвали. Это не умещалось в моем сознании. Сорвать флаг? Кто посмел? Явочная квартира раскрыта. Мир накренился. Из-за кого? Из-за хулиганов, которые бросались яйцами. Они породили новых хулиганов. Новые хулиганы каждый день приходили с лозунгами и знаменами, махали ими и нам что-то кричали в громкоговорители. Они хотели взять нас на абордаж. Посольство теперь было окружено полицией. Обстановка стала очень интересной. По узкой улице Гренель невозможно было проехать. Больше всего на свете мне захотелось быть хулиганом. Быть тем, кто посмел. Кто произвел весь этот переполох. Из-за кого на улицу приехали полицейские автобусы, военные машины с длинными, до второго этажа, антеннами. Полиция надела каски. Посольские собирали коробки и складывали их перед дверями квартир на случай отъезда. Они были какие-то скучные, дохлые — они не были хулиганами. По Будапешту ездили советские танки. Я решил стать страшным венгром, похожим на индейца. Мне захотелось самому бросаться яйцами. Это осталось навсегда.
