Владимир Сорокин - Лёд
Адр тоже смотрел.
– Ты хорошо видишь? – спросила я его.
– Да. А ты?
– Мне ничего не видно.
– Наверно, мы сидим слишком близко, – решил он. – Давай пересядем подальше.
Мы встали, прошли к последней лавке и сели. Но для меня ничего не изменилось: я по-прежнему читала надписи, но другого не различала. Адр подумал, что у меня просто плохое зрение. Когда на простыне появилась очередная надпись, он спросил:
– Что там написано?
– «В штабе белых», – прочла я.
Он задумался. Рядом с нами сидела пьяноватая пара. Они непрерывно целовались. Я стала смотреть на них. Похоть мертвецов мне казалась такой дикой. Я смотрела на целующихся как на двух механических кукол. Женщина заметила мой взгляд.
– Чего пялишься? Гляди туда! – показала она на экран, и мужчина, тискающий ее пухлое тело, засмеялся.
Я перевела взгляд на экран. Там Петька рассказывал Анке об устройстве пулемета. Но я видела лишь два дрожащих темных пятна.
– А это что? – спросила Анка.
– А это щечки, – ответил невидимый Петька.
И два пятна слились.
Зал засмеялся.
– Идем отсюда, – встала я.
Мы с Адр вышли. Вокруг стояла черная южная ночь. Пели цикады. В здании санатория, утопающего в акациях и каштанах, горели редкие окна. Мы вошли в вестибюль.
За стойкой дремали двое консьержек. Над ними на стене висел большой портрет Сталина. Я никогда не обращала на него внимания. Но что-то заставило меня взглянуть на портрет. Вместо Сталина в белом кителе в раме расплывалось бело-коричневатое пятно с золотистыми вкраплениями.
Я уставилась на портрет. Подошла ближе. Пятно переливалось и плыло.
Я зажмурилась, тряхнула головой, открыла глаза: то же самое.
– Что с тобой? – спросил Адр.
– Не знаю, – тряхнула я головой.
Консьержки проснулись и с интересом смотрели на меня.
– Скажи, кто это? – спросила я, неотрывно глядя на портрет.
– Сталин, – напряженно ответил Адр. Консьержки переглянулись.
– Варя, пошли спать, ты устала. – Адр взял меня под руку.
– Погоди. – Я оперлась руками о стойку и вперилась в портрет.
Потом перевела взгляд на консьержек. Они настороженно смотрели на меня. Я заметила стопку открыток, лежащую на стойке. Взяла одну. Внизу открытки было написано синим: ПРИВЕТ ИЗ КРЫМА! Над надписью клубилось что-то зеленовато-красное.
– Что это? – спросила я Адр.
– Это розы. – Адр с силой взял меня под локоть. – Идем. Прошу тебя.
Я положила открытку. И повиновалась.
Поднимаясь с Адр по лестнице, услышала шепот консьержек:
– Приезжают сюда, чтоб напиваться.
– А как же – начальство в Москве, приструнить некому…
В номере Адр обнял меня:
– Скажи, что с тобой происходит?
Вместо ответа я достала наши паспорта. Открыла. Вместо фотографий я видела только серую рябь. Но все надписи прочла нормально.
Я вынула из сумочки зеркальце, посмотрела на себя. В зеркале черты моего лица плыли и сливались. Я навела зеркало на лицо Адр: то же самое. Я не могла разглядеть в зеркале его лица.
– Я не вижу картинок. И отражений, – произнесла я, бросив зеркальце. – Я не знаю, что это…
– Ты просто устала, – обнял меня Адр. – Эти два месяца были очень тяжелые.
– Они были прекрасные. – Я повалилась на кровать. – Ждать и ничего не делать мне гораздо тяжелее.
– Храм, ты понимаешь, что мы не можем рисковать.
– Я все понимаю, – закрыла я глаза. – Поэтому терплю.
Я быстро провалилась в сон.
С момента пробуждения моего сердца я не видела снов. Последние мои яркие, но короткие сны я видела в поезде, когда нас как скот увозили из России: мне снилась мама, отец, деревня, шумные деревенские праздники, когда мы все вместе и счастливы, но все быстро обрывалось на самом милом и родном, и я просыпалась в том жутком вагоне.
А самый последний сон я видела ночью в фильтрационном лагере: мне снился пожар – большой и страшный. Горело все кругом, люди носились как тени. А я искала нашу собаку Леску. Я очень любила ее. И чем дольше я ее искала, тем явственней понимала, что она сгорела, потому что никто из взрослых не догадался ее отвязать. Они спасали какие-то мешки, сундуки и хомуты. Ужаснее всего в том сне было чувство бессилия, невозможности вернуть все назад. Я проснулась в слезах, повторяя:
– Леска! Леска!
В ту ночь в санатории мне впервые за восемь лет приснился сон. Вернее, он не приснился. Я его не видела, но прочувствовала.
Я просто сидела в саду возле Дома и трогала сестру Жер, которая спала. Стояло лето, было тепло и безветренно. Мы только что закончили говорить сердцами. Я любила сердце Жер. Оно было подвижным и активным. И было быстрее моего. После двух часов сердечного разговора во рту было, как всегда, сухо и слегка ныли онемевшие руки. Жер спала как ребенок – раскинувшись на спине, приоткрыв рот. Лицо ее источало усталое блаженство. Я стала трогать ее маленький подбородок. Его покрывали крохотные веснушки. На переносице их было больше. Я коснулась ее переносицы. Но рыжие ресницы Жер даже не вздрогнули: сон ее был крепок. Вдруг сзади раздалось слабое поскуливание. И я сердцем почувствовала, что за спиной у меня стоит наша собака Леска. Я оглянулась. Лохматая серо-черная Леска стояла, вывалив розовый язык и радостно дыша. Зеленоватые глаза ее лучились радостью. Сердце мое затрепетало от счастья: моя любимая Леска жива, она не погибла на пожаре! На шее Лески болтался обрывок веревки, шерсть с правого бока была опалена.
– Леска, ты жива! – воскликнула я и потянулась к ней.
Но собака вдруг резко отпрянула и побежала к Дому. Я вскочила и, зовя ее, кинулась следом. Леска вбежала по ступеням, юркнула в приоткрытую дверь южной веранды, увитой диким виноградом. Я вбежала вслед за ней. Веранда была пуста. И в ней было сумрачно и прохладно, как всегда летом. Посередине стояло кресло, в нем сидел старик Бро. Леска сидела возле. Они оба внимательно смотрели на меня. Бро показал мне пальцем, я повернула голову и увидела на противоположном конце террасы свое изображение в полный рост. Это была не картина и не фотография, а нечто потрясающее по совершенству: абсолютная копия меня. Я пошла к своему двойнику. Но чем ближе я подходила, тем сильнее я чувствовала ПУСТОТУ внутри моей копии. Это было чистое изображение, поверхность, повторяющая мои формы. Внутри изображения не было ничего. Я приблизилась. Копия Варьки Самсиковой была абсолютная. Я разглядела мельчайшие поры на коже лица, шрамик над бровью, влагу в уголках голубых глаз, золотистый пушок под скулами, трещинки на губах, родинку на шее. Моя копия тоже внимательно разглядывала меня. Наконец мы обе повернулись к Бро. Леска привстала и, возбужденно поскуливая, навострив уши, смотрела на нас.