Вячеслав Пьецух - Жизнь замечательных людей: Повести и рассказы
Участники похорон с живым интересом следили за перепалкой, совсем позабыв о покойнике, который лежал в гробу с таким отстраненным видом, с каким на семейных торжествах присутствуют очень дальние родственники, приглашенные так, чтобы приличия соблюсти. Только самым близким людям сильно казалось странным, что усопший не принимает участия в прениях, до которых он действительно был охотник. Кроме того, их занимала одна и та же вольная мысль: поскольку могила была чуть ли не наполовину заполнена талой водой, им подумалось, что покойника хоронят как настоящего моряка.
– Если понадобится, – тем временем продолжал Насонов, – мы в интересах народности будем своей кровью рисовать, как Винсент Ван Гог!
– Очень характерная параллель, – язвительно заметил Перебежчиков, – потому что Ван Гог был псих. Но при этом он является гениальным художником, а ваша шайка главным образом специализируется по идеологическому лубку! Удивительная страна: повсюду все как у людей, а в России, если ты националреалист, то обязательно неуч и до известной степени идиот! Ведь у нас кто народник с уклоном в передвижничество: кто верит в заговор сионистов, переселение душ и тринадцатое число!
– Пускай мы не шибко грамотные, зато люди чести! – сказал Насонов. – А ваши жулики как пришли к власти, так сразу прижали хвост национальному изобразительному искусству, совсем его, гады, свели на нет!
– Это вы-то люди чести?! – воскликнул Перебежчиков, ударив себя кулаками в грудь. – А с чьей подачи Хрущев разгромил выставку в Манеже... не помню в каком году! Кто нас тогда давил?! Вы и давили, народники, сучье племя!
– Давили, да только мало! По-настоящему вас всех нужно было пересажать!
Неожиданно для присутствующих могильщик вдруг свирепо вытаращил глаза и затараторил нечленораздельно:
– Бу-бу-бу!..
– Ты гвозди-то изо рта вынь, – посоветовали ему.
Могильщик вытащил изо рта гвозди и сказал:
– Кончайте базар, на обед пора!
2
Зимняя Москва, кварталы, которые лежат между Цветным бульваром и Петровкой, поэтически руинированные усилиями времени и людей. В одной из квартир, заключенных в означенном пространстве, раздается телефонный звонок, тревожный, как обращение «гражданин».
– Вер, это я.
– Зин! Ты вообще знаешь, который час?!
– Ну, не знаю!..
– Четыре часа утра!
– Господи! какое это имеет значение, когда людей постигает горе! Ты сидишь или стоишь?
– Лежу.
– Тогда встань. Сейчас по «Голосу Америки» сообщили, что скончался Абу Керим.
– А кто это?
– Выдающийся экономист нашего времени, нобелевский лауреат, у которого было пятнадцать жен!
Спит Москва, посапывая в подушки; кварталы, лежащие между Цветным бульваром и Петровкой, душит ночная мгла; по кривым переулкам в полном одиночестве гуляет поземка, – словом, могло бы показаться, что жизнь в городе пресеклась, кабы не телефон.
– Но, как известно, Вер, трагическое всегда соседствует со смешным. Вчера был пятидесятилетний юбилей библиотеки имени Герцена; угадай, что подарил библиотеке дурак Поплавский?
– А кто это?
– Ну, Поплавский, языковед, критик, переводчик, знаток античности и вообще... Представь себе, он подарил на юбилей связку книг, которые украл из библиотеки за пятьдесят лет ее существования, – каково?!
– Во всяком случае, оригинально. Ты меня, Зин, с этим Поплавским обязательно познакомь.
– Теперь опять о плохом: вчера мне сказали, будто у президента Клинтона что-то не в порядке с поджелудочной железой. Не дай бог, если что-нибудь серьезное, я этого просто не переживу!
– Кошмар!
– Ну а теперь самая страшная новость! Ты стоишь или сидишь?
– Стою.
– Тогда сядь. Сегодня я пришла к заключению, что в нашем правительстве заседают главным образом подлецы.
3
Давно замечено, что история русской жизни движется как бы по замкнутому кругу, движется, разумеется, развиваясь, нарастая, но все же по принципу колеса. Например, при государе Алексее Михайловиче Тишайшем в нашей стране воровали фунтами и пудами, однако в результате петровских реформ, екатерининских послаблений, указа о вольности хлебопашцев, благодеяний со стороны Александра II Освободителя, Октябрьской социалистической революции и переворота 1991 года уже довольно легко можно украсть железную дорогу либо завод. Или такой пример...
В один прекрасный день Виктор Молочков, бывший студент Литературного института имени Горького, исключенный за драку, повлекшую за собой тяжелые телесные повреждения, а впоследствии владелец кондитерской фабрики, что-то стосковался по простой, беспардонной жизни и по старой памяти решил побывать в пивной. Как раз неподалеку от его резиденции, на Балаклавском проспекте, имелось такое демократическое заведение, где простой народ забывался за кружкой пива. Грязно тут было, даже по российским меркам, необыкновенно, пахло отхожим местом и селедочными очистками, но вообще атмосфера была теплая, братская, какая у нас, как правило, объединяет людей в случае крупного общественного несчастья.
Взял Молочков две кружки пива, сто пятьдесят граммов водки и присоседился к одному сравнительно симпатичному мужику.
– Ну что, – говорит, – профессор, выпьем за то, чтобы лыжи не ломались?
Мужик отвечает:
– Если бы я был профессор, то сидел бы сейчас в уюте и про что-нибудь отвлеченное размышлял. А то я безработный слесарь-наладчик, уже забыл, в какую сторону завинчиваются болты. Плюс через интриги недавно лишился жилплощади и теперь ночую на трех вокзалах.
Молочков говорит:
– Значит, такая твоя судьба. Сейчас жизнь пошла соответственно закону природы: «Кто смел, тот и съел». А у кого мозги работают исключительно в том направлении, чтобы отволынить восемь часов у станка, что-нибудь украсть и продать, тот, конечно, ночует на трех вокзалах.
– Нет, дорогой гражданин, это просто вновь подняла голову гидра контрреволюции, и простой народ в который раз привели к нулю. Но мы еще поднимемся всем миром и свернем этой гидре шею, то есть лозунг «Вся власть Советам» опять на повестке дня. А то, понимаешь, взяли моду: жуликам все, а трудящимся ничего! Нет, дорогой товарищ, не сегодня-завтра порежем буржуев и все по новой поделим промеж собой.
– Ну, это вы, ребята, умоетесь! – серьезно сказал Молочков. – В другой раз по-вашему, по-простонародному, не бывать! Это вам не семнадцатый год, блаженных Гучковых да Керенских больше нет, мы вас сразу прижмем к ногтю!
– Кто это мы?
– Да мы! деловые люди, настоящие хозяева лесов, полей и рек!
– Ага! Так ты у нас деловой?
– Деловой, ага!
– А хочешь, деловой, я тебе сейчас вот этой кружкой голову проломлю?!
– Так... – сказал Молочков. – Сейчас точно прольется кровь! Предлагаю считать нижеследующую схватку прологом ко второй гражданской войне! А ну, подходи, блин, пролетариат и беднейшее крестьянство!
Публика, относившая себя к этим двум сословиям, не заставила долго ждать, и, что называется, грянул бой. На счастье, у входа в пивную дежурили двое милиционеров, и драке не дали зайти слишком уж далеко; бойцов растащили, посадили в две патрульные машины и увезли.
В отделении милиции Молочкову велели написать объяснительную записку. То ли в нем разыгралась кровь, то ли дала о себе знать творческая жилка, некогда указавшая ему путь в Литературный институт имени Горького, но он размахался на пять страниц.
Дежурный милиционер благодушно принял его листки, так как он не ожидал ничего, кроме незначительного правонарушения, которое повлечет за собой административную меру взыскания, но чем дальше он читал, тем смурнее становилось его лицо.
– Послушайте, Молочков, – сказал милиционер, – вы что, нарочно, что ли, себя подводите под статью? Вот послушайте, что вы пишете: «В ответ на несмываемое оскорбление словом я нанес потерпевшему сокрушительный удар в нижнюю челюсть, которым он был до такой степени потрясен, что как подкошенный рухнул на пол...» Вы чем думаете, Молочков, головой или каким-то другим предметом, ведь это уже статья! Давайте убирайте, к чертовой матери, эти ваши сокрушительные удары, а то я вас немедленно упеку.
– И не подумаю! – сказал ему Молочков. – Я даже при коммунистах творил, как хотел, я под их диктовку сроду ни одного слова не написал, а вы хотите, чтобы я ублажал цензуру в условиях демократии, – да ни в жизнь!
Зря он кобенился: тут же был составлен протокол, снят допрос, заведено уголовное дело по обвинению в нанесении тяжелых телесных повреждений, взята подписка о невыезде, – одним словом, дело приняло нешуточный оборот.
На другой день Молочков выяснил у приятелей, каков размер взятки, которую в таких случаях полагается отстегнуть, и отправился в злополучное отделение милиции, на чем свет стоит кляня свою неуместную тоску по простой, беспардонной жизни. Дежурный милиционер еще не сменился; он посмотрел на Молочкова скучающими глазами, верно, он угадал, что означает этот визит, и отсутствие тайны, интриги навеяло на него скуку.
