Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2007)
Это не была зависть жлобства советского,
желающего, что ему недоступно, пустить под откос
; в подходящую минуту, —
скорее тяга стылого детства
притулиться к согревающему уюту.
Спустя много лет дом закоснел,
а на фоне новых особняков и потерял свою былую парадность.
Но я, как и прежде, вижу по вечерам
; оранжевый огонь в его окне.
Или это теплится так и не найденная тихая радость.
Неожиданная откровенность
Не альтер эго — выраженьице модное,
никакая другая тень моя —
за всё и во все годы
ответственность несу — я.
Это правда голая,
осознанная и выношенная.
Такое говорят не для протокола.
И, видимо, у финиша.
Проказливый ветер
Я волосы твои целую,
ловлю губами, глажу пальцами.
Я помню их жизнь целую,
гатью ли шел, палами.
Но это лишь ветер проказливый,
ошалелый спросонок,
носится, как по заказнику
резвящийся олененок.
Я один на дороге. Привычным маршем
каленые вышагивают сосны.
Да озорник дурашливый
знакомые треплет волосы.
Гауди из Умывакина
Горланова Нина Викторовна и Букур Вячеслав Иванович родились в Пермской области. Авторы “Романа воспитания”, повестей “Учитель иврита”, “Тургенев — сын Ахматовой”, “Капсула времени” и др. Печатались в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Октябрь”, “Звезда” и др. Живут в Перми.
Вот так-то: моржи наши уральские — они ведь не просто в прорубь ныряют! Они своим общим подвигом улучшают мироздание.
Это обнародовал по местному ТВ их предводитель В. Д. В. (инициалы у него такие, и он взаправду служил в ВДВ).
— КГБ испытывало уколы противоморозные. Мы подписку давали! Они уколют, и мы по часу среди айсбергов плавали. Но! Сейчас свободный морж заявляет: без всяких уколов закалка в проруби — это что? Отвечаем: борьба за победу в будущем космическом выживании!
И услышал это Беловодин, директор магазина “Персик”, прозванный со школьных лет Беловодкиным. Приехал, нырнул, вынырнул и крикнул шоферу:
— Быстро за водкой!
Иначе у него не получалось выживание (тем более — космическое).
Шофер рванул, и одежда — вся одежда! — уехала в “мерседесе”.
У кого-нибудь можно было взять мобильник, но ведь вокруг Умывакина — зона аномального молчания!
Сколько можно зимой плавать? Моржи-то перекрикивались: “Такая в проруби жара — плюс четыре!” А Беловодин-Беловодкин выскочил и горько задрожал, не попадая в рукава махрового халата:
— Ребята, дайте же! Что-нибудь!
Никогда еще он так не хотел жить: дышать, ходить в баню, есть торт “Пенек”, отщипывая по кусочку!
— Не стой, а то мегазвездец, — с прямотой десантника сказал главморж В. Д. В. и кивнул самому молодому — Тимурову.
Тот набросил на Беловодина свой пуховик, оставшись в свитере:
— Бегом до Умывакина!
Беловодин воткнул ноги в любимые растоптанные кроссовки. И побежали!
Тимуров никогда не расставался с цифровой видеокамерой. Был знаменит по всему Интернету: на его снимках моржи — какие-то заиндевелые гераклы. Вот и теперь он умудрился один раз поймать отчаянный профиль борющегося за жизнь Беловодина.
— Первый и последний раз… гребаная прорубь! — иногда всхрипывал Беловодин.
Наконец они ввалились в божественное тепло крайней избы.
И тотчас Беловодин стал внутри себя обещать: открою детский дом, о, как там будет тепло, камины везде, в них огонь пышет — это ведь пацаны, беспризорники-то, намерзлись, почти как я сейчас!
Хозяин дома — всем известный Аверкий — достал зеленоватую бутыль со жгучей жизнью внутри. Он сразу понял: это нужно для хрипящего заледенелого чудовища и какого-то с виду журналиста. В буфете стоял журавлиный клин стаканчиков, три из них вспорхнули и прилетели на стол.
Аверкий — возводитель всеобщего храма на комоде — был с горбом, напоминающим крыло, но двигался мгновенно переливаясь и вот уже разлил спасение по стеклышкам.
Выпив, Тимуров спросил свое вечное: можно ли заснять храм на комоде.
Аверкий махнул рукой: можно, чего уж там!
Сейчас все понакупили “дебильники” с фотоаппаратами и все снимают… Один раз был даже из администрации района, бывший умывакинский. Никогда он мне не нравился, и я ему сказал: не снимай. Так он что: уходя, полмобильника из-за косяка высунул и, конечно, успел сфоткать.
Слухи об Аверкиевом храме на комоде по Пермскому краю расширялись. Через Интернет.
Узловатым этот храм был только спереди. А слева Аверкий прорезал окна-бойницы, как в древнерусской церкви XII века — видел такую в семьдесят застойном году, в газете “Советская Россия”. Там по Золотому кольцу туристами отметились передовики, и на заднем плане четвертушка церкви забивала все. Аверкий ее вытащил через лупу к глазам, покрасил эмалью, под белокаменное. И долго выклеивал из папье-маше купола. Потом покрыл их небесного цвета лаком.
— А кресты из чего? — спросил Тимуров. — Так блестят!
— Вырезал из жести — саму тушенку завезли в семьдесят втором и давали по банке на семью.
Справа на комоде — готический собор выстреливал себя к потолку, а несколько крохотных чудовищ в ряд широко разевали пасти, будто просили поесть. Они были из мореного дуба (чурочку нашел в речке). Когда Аверкий их закончил и позвал жену, она залихватски сказала:
— А вот хренушки вы нас возьмете!
Сзади на комоде — китайско-монгольский мутант с прогнутой крышей и Тадж-Махал — они слились странно и страстно. А вот тут, под носом, где Аверкий накрутил узлов-мускулов из капа, было много раковин, волн и пупырчатых синих лягушек на виноградных листьях, каждая с тремя глазами, как светофор.
— После челябинского взрыва такие народились, — объяснил гостям.
Окошечки между узлами все были стекающие то направо, то налево. Слюду подкрашивал акварелью, сличая с фотографией из “Огонька”. Там было: “Дом-музей А. М. Горького. Архитектор Ф. О. Шехтель”.
— Потом увидел я внутренность костела — в одном фильме семидесятых, там еще партизаны сновали среди скамеек. И что — расшил две стены и наставил внутри ряды скамеюшечек.
С детства у Аверкия этот горб, похожий на крыло. В армию не взяли, дальше райцентра не выезжал, никогда ни действующего храма, ни хотя бы заброшенной церкви не видел. Лишь слышал, что была в их деревне — скромная, похожая на избу, только с маковкой, и своротили ее трактором как раз в тридцать четвертом, в год его рождения.
В это время Беловодин продолжал бороться за жизнь, встряхиваясь и всхрапывая от каждой рюмки. Он не понимал, почему самогон не греет, а морозит. И даже вид храма на комоде не утешил его. Он только подумал: “Вот бы в витрину моего „Персика” эту игрушку”.
Тут пропела промороженная дверь на улицу и вбежал шофер с криком счастья и ужаса:
— Живой! А “мерс” забуксовал! Я не виноват!
Он вывалил охапку одежды, увезенной в припадке исполнительности, следом выкатился неизбежный сосуд.
— Вот, купил, купил!
Шоферского счастья — хозяин жив! — хватило на всех. Беловодин неумело изобразил нечто вроде улыбки на сильном лице и стал поспешно одеваться. Аверкий начал метать на стол огурчики с крокодиловыми пупырышками, потом загремело мороженое сало. Тимуров, в предвкушении всего комплекса — добавить, посидеть и хорошо поговорить, — жадно ломал хлеб руками.
Общее настроение притянуло соседку с этим вечным российским взглядом: где же справедливость? Сейчас это означало: почему сели без меня? Она стояла на пороге, властно сжимая в руках самострочную сумку, а под мышкой — папку.
— Ты там, в Перми, Марфа Захаровна, с моей разминулась, что ли? — встретил ее Аверкий вопросом. — Она ведь глаза выставила, к дочери полетела.
