Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2006)
Как известно, цивилизация, придя на смену дикости, налагает запрет на кровосмесительные браки, потому что они ведут к вырождению потомства. Кажется, СССР — первый пример цивилизации, построенной на духовном кровосмесительстве: сын замещает Отца в лоне матери-земли. Этим исключением советская цивилизация подтвердила правило, быстро впав в состояние дикости и социально-биологического вырождения.
Далеко не случайно библией этого нового кровосмесительного мира стал роман Горького «Мать». И тем более не случайно, что героем этого романа стал сын, который повел мать за собой. Злобный отец-самодур, выведенный на первых страницах, быстро умирает, — так автор рассчитывается с верой в Отца, этим «опиумом народа», чтобы освободить рядом с матерью место для сына. Отец по праздникам шатается по кабакам, много пьет и всегда кого-нибудь избивает. Дикий и необузданный, он внушает страх людям и встает в одиночку против толпы с камнем или железом — и все расходятся. Но вот однажды он поднял руку на четырнадцатилетнего сына.
«Но Павел взял в руки тяжелый молоток и кратко сказал:
— Не тронь...
— Чего? — спросил отец, надвигаясь на высокую, тонкую фигуру сына, как тень на березу.
— Будет! — сказал Павел. — Больше я не дамся... — И взмахнул молотком».
Опять, как и в «Мещанах» Горького, и в горбатовском «Донбассе», перед нами молоток — орудие пролетариата. Но если там молоток врезается в лаву, то здесь обнажен не только его эротический, но и прямо эдипов смысл. Павел молотком грозит отцу — и тот, «спрятав за спину мохнатые руки», вынужден уступить сыну. Уступить мать .
«Вскоре после этого он сказал жене:
— Денег с меня больше не спрашивай, тебя Пашка прокормит...
— А ты все пропивать будешь? — осмелилась она спросить.
— Не твое дело, сволочь! Я любовницу заведу...»
Так Павел своим молотком пересилил отца, отнял у него мать, подтолкнув искать замены в любовнице. Павел занимает при матери место мужа, он теперь и прокормит ее, наполнит ей сердце и ум, поведет за собой. Все дальнейшее содержание романа, вопреки или, точнее, благодаря его социальному замыслу, раскрывает сближение матери с сыном.
Вот они остаются — двое, и что это, как не сыновняя смелая попытка овладеть и материнская робкая готовность отдаться?
«Она слушала его со страхом и жадно. Глаза сына горели красиво и светло <...>
— Какие радости ты знала? — спрашивал он. — Чем ты можешь помянуть прожитое?
<...> Ей было сладко видеть, что его голубые глаза, всегда серьезные и строгие, теперь горели так мягко и ласково <...> Он взял ее руку и крепко стиснул в своих. Ее потрясло слово „мать”, сказанное им с горячей силой, и это пожатие руки, новое и странное <...> И, обняв его крепкое, стройное тело ласкающим теплым взглядом, заговорила торопливо и тихо...» («Мать», ч. 1, гл. 4).
У М. Горького вышла почти «тургеневская» сценка, с этим «странным пожатием» и «горячей силой», с «он» и «она» и разгорающейся между ними трудной страстью. Только погрубее, чем у Тургенева, а главное, «он» и «она» — сын и мать. «Это великолепно — мать и сын рядом!..» — заучивали мы со школьных лет, не чувствуя «горькой» подоплеки этих волнующих слов. И писали сочинения о том, как мысли и дела сына переполняют мать, как под влиянием Павла распрямляется ее душа и молодеет тело.
Впоследствии Горький приоткрыл секрет своего мировоззрения; как это часто бывает с эротически опасными, «вытесненными» темами — в виде отсылки к другому писателю, природоведу и тайновидцу Земли Михаилу Пришвину, в сочинениях которого он находит и горячо одобряет дух всеобъемлющего инцеста с матерью-природой.
«...Это ощущение Земли, как своей плоти, удивительно внятно звучит для меня в книгах Ваших, Муж и Сын великой Матери.
Я договорился до кровосмешения? Но ведь это так: рожденный Землею человек оплодотворяет ее своим трудом...»23
Здесь ясно высказано то, что подсознательно заключено в образе Павла Власова — «мужа и сына великой матери» — и придает этому образу архетипическую глубину. Горький осознает, что «договорился до кровосмешения», но поскольку в 30-е годы это уже архетип целой новой цивилизации, постыдность признания исчезает, наоборот, заменяется гордостью за человека, дерзающего героически оплодотворять собственную мать. И труд при этом мыслится не как послушание Отцу, не как проклятие, возложенное Им на сына за первородный грех, но именно как пронзительная радость совокупления с Матерью-Природой.
Не случайно и то, что «Мать», эта «очень нужная», по словам Ленина, книга, писалась сразу после поражения первой русской революции, в 1906 — 1907 годах — почти одновременно с сочинением самого вождя «Материализм и эмпириокритицизм» (1909), где научно доказывалось то же, что художественно в «Матери»: что материя от Отцовского начала совершенно независима и что ее ждет несравненно лучшая участь в союзе с сынами-революционерами — преобразователями земли и неба.
Любопытно проследить, как философские убеждения Ленина сплетаются с его эротическими пристрастиями в сфере ярко двуполого русского языка. Понятия мужского рода: «Бог», «дух», «знак», «символ», «иероглиф» — отвергаются и осмеиваются, объявляются мнимыми или в лучшем случае вторичными, тогда как философские упования неизменно облекаются в слова женского рода: «материя», «реальность», «истина», «данность», «природа».
Причем для Ленина природа, конечно, не просто жена или невеста, сужденная человеку, а именно мать, дающая ему жизнь. Этому посвящена целая полемическая глава «Существовала ли природа до человека?», где матерепоклонник обрушивается на тех эмпириомонистов, кто отстаивал простые супружеские отношения «центрального члена», то есть человеческого субъекта, с окружающей его действительностью. Они исходили из понятия «принципиальной координации», предполагающей соотносимость человека и чувственно воспринимаемой им среды, взаимоопределяемость их свойств, тогда как Ленин настаивал, что человек порождается этой средой, а затем уже вступает в отношения с нею. Весь ленинизм как идео-мифологический комплекс есть увлеченность заветно-запретным лоном, вплоть до знаменитой философской формулы отдачи материи человеку: «Материя есть философская категория для обозначения объективной реальности, которая дана человеку в ощущениях его»24, где каждое слово шуршит грамматической юбкой. В этом определении материи все слова — женского рода, кроме самого «человека», как «центрального члена». Человек, лишенный Отца, остается наедине с женственной материей, которая «дана» ему в его ощущениях...
Так, в суровые годы «реакции», то есть поражения сынов от батюшки царя, мстительно закладывалась эдипова философия будущего кровосмесительства. А дальнейшее развитие этого комплекса можно найти хотя бы в знаменитых словах перевоспитателя растений, агронома И. В. Мичурина: «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее — наша задача»25. Я вспоминаю, с каким упоением школьные учителя твердили нам эту заповедь воинствующего материализма, достигая какого-то речевого оргазма на решительном, сладостном слове «взять». Взять у матери-природы те милости, которые сама она вовсе не расположена нам оказывать...
Тот же Л. М. Каганович драматически рисует сопротивление природы строителям метрополитена. Сама земля противилась бесстыдному вторжению «землелюбов» в ее лоно с целью внедрения «символа строящегося нового социалистического общества». «Мы боролись с природой, мы боролись с плохими грунтами под Москвой. Московская геология оказалась дореволюционной, старорежимной (смех), она не сочувствовала большевикам, она шла против нас. Ведешь проходку как будто в сухой породе, и вдруг начинает жать, затапливать, идут плывуны»26. Язык советской идеологии и на этот раз выдает подоплеку «рабочего удара». Природа-буржуйка противилась большевикам, но, как дерзающие сыновья, они уломали свою «старорежимную» мамашу, подмяли и овладели...
Будем же благодарны Фрейду хотя бы за то, что он позволяет по-новому перечитать школьные тетрадки и студенческие конспекты советских времен: с навсегда решенным в пользу материализма основным вопросом философии, а также с положительными чертами героя-коммуниста, гордого преобразователя природы, похитителя огня у небесных богов. Там, где мерещился нам пламенный Прометей, обнаружится слепой Эдип.
1 Фрейд З. Тотем и табу. — Фрейд З. «Я» и «Оно». Труды разных лет. Тбилиси, 1991, кн.1, стр. 344.
