Чезаре Павезе - Пока не пропоет петух
Больше не глядя на землю, я пошел назад, прошел мимо селянина с волами, который с открытым ртом чего-то ожидал около камышей. Я двигался все время прямо и через час уже поднимался под очистившимся небом на последний холм — за ним должна была тянуться долина речки Тинеллы. Передо мною вновь возникла часть гребней, которые я увидел утром. Колокольни, сельские дома вызывали у меня чувство омерзения и страха, я спрашивал себя, буду ли и дома я жить среди такого ужаса. Но все же я шел по дороге вперед, осторожно, с опасением приближаясь к поворотам, перекресткам, стараясь, чтобы мой силуэт не вырисовывался на фоне неба. Я уже знал, что такое выстрел и что такое свист пули.
В сумерки я перешел Тинеллу и железную дорогу. Пережидая по колено в жидкой грязи в зарослях ольхи, я услышал, как зашумел поезд. Он прошел медленно, задыхаясь, местный длинный товарняк; на подножках я разглядел нескольких немецких солдат. То, что они едут, мне показалось хорошим знаком, то есть, по-моему, это значило, что тут пока спокойно.
Я перешел рельсы и стал искать холм Отино. В акациях было трудно ориентироваться, но гребни холма вырисовывались четко. Я пошел по тропинке, которая показалась мне правильной, и поднялся по ней, прислушиваясь сквозь стрекот кузнечиков, не раздастся ли вдруг звук шагов или шуршание листвы. Тем временем вверху засияли звезды.
Отино я не нашел, но холм был его. Я устал, проголодался, с трудом передвигал ноги. Впереди, в винограднике, я увидел сторожку. Она была из кирпича, но без двери; я вошел в темноту и, преодолев отвращение, сел на пол. Я прислонился к какому-то мешку.
Я проснулся глубокой ночью, у меня все затекло, болели спина и шея. Недалеко лаяла собака, я подумал, что она бродячая и голодная. Падавший из дверного проема слабый свет не позволял разглядеть поле. В той тьме лай собаки был голосом всей земли. В полусне я вздрогнул.
Чтобы меня никто не увидел, я отправился в путь до рассвета. Светила луна. Оглянувшись, я увидел, что сторожка оказалась просто заброшенной часовней; в окошке в форме розы еще оставалось треснувшее стекло. «Я даже не искал ее», — подумал я.
За луной наступил рассвет, мне стало холодно, я хотел есть, мне было страшно. Я свернулся клубком в пшеничном поле, проклиная росу, думая о тех мертвых и о той крови. «Думать о них, значит молиться», — говорил я себе.
Когда рассвело, я увидел низенькие дома, рассказал женщинам о вчерашней бойне. Отино отправился в поле. Я спросил, можно ли подождать его на сеновале. Мне дали хлеба и супа, я ел и как мог успокаивал женщин. «Прочесывать будут только по ту сторону Тинеллы, — говорил я, — это точно, ведь я смог там пройти».
Несколько дней дул ветер, бушевавший на склонах; отовсюду до самых дальних лесов виднелись гребни других холмов, крохотные деревца, дома, шпалеры виноградников. Отино указал мне колокольню храма и изгиб дороги, где произошла бойня. Он бродил по горным плато на гребнях, видел народ, говорил сам и их заставлял говорить. Как-то утром среди лесов мы увидели столб дыма, и в тот же вечер в деревне я услышал, что недалеко от Танаро произошло еще одно столкновение, что колонна немцев и фашистов высадилась на склоне и все там жгла, расстреливала, грабила.
Ночами я спал на сеновале, мне одолжили одеяло. К вечеру сильный ветер утихал, и все прислушивались, не слышны ли выстрелы и крики. С Отино мы оставались в поле. Я никогда ни видел таких огромных звезд; оглушенные стрекотом кузнечиков мы внимательно всматривались в темноту, искали пожары, костры. Иногда среди черноты холмов нам удавалось заметить следы огня. «Запомните, — говорил мне Отино, — идти надо там. Где все сожгли, проверок уже нет».
Я хотел что-то заплатить ему за еду. Его мать отказалась взять деньги; она, вздыхая, спрашивала, почему война не кончается. «Хоть век продлится, — говорил я, — кто живет лучше вас?». У крыльца еще виднелось пятнышко крови убитого кролика. «Видите, — проговорил Отино, — такой конец ждет всех нас».
Я привел его в виноградник, куда я попал в ту ночь, и сказал ему, что он кажется мне хорошим убежищем. Чтобы чувствовать себя в безопасности, сказал Отино, достаточно спать в церкви. Все церкви будут переполнены. «Но это уже не церковь, — ответил я, — тут кололи орехи и жгли на полу костер».
— В детстве мы приходили сюда играть.
Мы вошли в часовню, разговаривая о делах в деревне, о том, что все живут в страхе, что около железной дороги могут расстрелять немца или остановить грузовик. «Они сжигают и церкви?» — вдруг спросил я. «Если бы они только их сжигали, — проговорил Отино, — было бы терпимо».
Вечером мы собрали все попавшиеся нам ветки и с помощью сухих листьев кукурузы в уголке под окном разожгли костер. Потом, сидя у огня, курили, как мальчишки, одну сигарету. Сначала я беспокоился и вышел, чтобы посмотреть на окно, но огонь был слабым, и к тому же его прикрывал холмик. «Не видно, нет, нет», — сказал Отино. Тогда мы еще раз заговорили о его односельчанах и о тех, кто боится больше, чем мы. «И они больше не живут. Это не жизнь. Они знают, что придет время каждого».
— Мы все в окопах.
Отино невесело усмехнулся. Вдали прозвучал выстрел.
— Начинают, — сказал я.
Мы прислушались. Ветер стих, лаяли собаки. «Пойдем домой», — предложил я. Всю ту ночь я проворочался, дрожа от страха. Мне казалось, что шорох сена заполняет всю ночь.
И снова на следующий день я изучал поджидавшие меня холмы. Ветер и время их выбелили и высушили, они блестели под небом. Вновь я спросил себя, добрался ли ужас до лесов, до самого верха. Я поднялся по дорожке, чтобы купить в деревне хлеба. Стоя на пороге, люди смотрели на меня недоверчиво и с любопытством. Кое-кого я приветствовал кивком головы. С площади вверху виднелись другие холмы, похожие на розовые облака. Я остановился под солнцем, напротив церкви. Яркий свет и тишина возродили во мне надежду. Все происходящее показалось мне невозможным. В один прекрасный день жизнь возродится, будет спокойной и надежной, какой она была в этот миг. Я уже давно забыл, как это бывает. Не могла вечно литься кровь, не могли вечно продолжаться грабежи. Я долго стоял, прижавшись спиной к церковной стене.
Из церкви вышла девушка. Она оглянулась и пошла по дороге вниз. На миг и она стала частью моей надежды. Она осторожно, подгоняемая ветром, спускалась по шершавым булыжникам. В мою сторону она не посмотрела.
На небольшой площади не было видно ни одной живой души, и скопище темных крыш, которые до вчерашнего дня казались мне надежным убежищем, сейчас представлялись норами, из которых добычу выгоняют огнем. Все заключалось только в том, чтобы выдержать жар пламени, пока в один прекрасный день оно не погаснет. Нужно выдержать, чтобы вновь обрести мир.
Вечером распространились слухи о карательной экспедиции в соседней долине, в деревне, где остались только женщины и старики. Так вершился суд. Действительно, не было слышно даже выстрелов: конюшни и коровники разграбили, сеновалы подожгли. Люди, убежавшие в овраги, слышали, как мычат их телята, и не могли им помочь. Это происходило поздним утром, как раз тогда, когда я стоял у церкви.
Отино жал в поле, услышал новость и продолжил жатву.
— Вот теперь пора, — воскликнул он, — попробуй пройти.
Он выпрямился и провел рукой по глазам: «Уходи ночью, когда не так жарко».
Мы проговорили всю ночь, и я сделал вывод, что лучше следовать по речке Тинелла, а не идти по холмам. На следующий день я ушел и вечером был дома у своих, по ту сторону лесов, за рекой Бельбо.
XXIII
Ничего не случилось. Я дома уже шесть месяцев, и война продолжается. Более того, сейчас по причине плохой погоды войска на обоих фронтах вернулись в траншеи, и пройдет еще одна зима — мы вновь увидим снег и будем сидеть около огня, слушая радио. Здесь ноябрьская распутица на улицах и в виноградниках уже сильно мешает партизанам. Об этом говорят все, ни у кого не осталось желания воевать. Намного тяжелее жить в этом мире и ожидать весны, чтобы умереть. Если потом, как говорят, выпадет много снега, то, как это было в прошлом году, он заметет двери и окна. Остается только надеяться, что он никогда не растает.
Погибшие есть и здесь, среди нас. Если отбросить это, и тревоги, и поспешное бегство в овраги, что за нашим виноградником и полем (моя сестра или мать прибегают и будят меня, я хватаю первые попавшиеся носки и башмаки, согнувшись, бегу через виноградник, а потом — ожидание, унижающее человека ожидание), если отбросить все эти неприятности и стыд, то ничего не происходит. В сентябре ни один день на холмах и железном мосту не проходил без выстрелов — одиночных выстрелов, как это бывало в охотничий сезон, или же настоящих перестрелок. Сейчас они звучат все реже и реже. На самом деле это настоящая лесная жизнь, о которой мечтают мальчишки. Иногда я думаю, что только безответственность мальчишек, настоящая, а не ложная безответственность, может позволить смотреть на все происходящее и не бить себя кулаком в грудь. Впрочем, герои всех этих долин — мальчишки, у них и взгляд прямой и упрямый, как у мальчишек. И если бы не то, что войну в своих сердцах замышляли мы, давно уже немолодые, ведь это мы сказали: «Пусть произойдет то, что должно произойти», то и война, эта война могла показаться чем-то чистым. А впрочем, кто знает. Эта война сжигает наши дома. Она засевает мертвецами площади и улицы. Гонит нас, как зайцев, из одной норы в другую. Кончится тем, что она заставит сражаться и нас, чтобы сорвать наши аплодисменты. И придет день, когда никто не будет вне войны: ни трусы, ни печальники, ни одиночки. С тех пор, как я живу со своими, я часто об этом думаю. Мы все примем участие в этой войне. И, возможно, тогда наступит мир.
