Эдмунд Вааль - Заяц с янтарными глазами: скрытое наследие
«Любопытный союз тканей» — чудесное выражение. Я долго смотрю на иллюстрацию, пытаясь уловить «ассоциации с рединготом».
И только когда я нашел придуманные им круизные костюмы, созданные по мотивам сигнальных флажков флота США, я понял, как все это забавляло Игги. Там изображены девушки в шортах и рубашках, буквально осаждаемые прекрасно сложенными смуглыми моряками, а сопроводительная расшифровка сообщает нам, что одежда девушек подает следующие сигналы: «Мне необходимо личное общение с вами», «Вам не грозит опасность», «Я в огне» и «Не могу больше держаться».
В Нью-Йорке было полно недавно обедневших русских, австрийцев и немцев, бежавших из Европы, и Игги был одним из этого множества. Его скудное пособие из Вены в итоге сошло на нет, дизайнерской работой он зарабатывал мало, но все равно он был счастлив. Он встретил Робина Кертиса, торговца антиквариатом. Это был стройный, светловолосый молодой человек немного младше Игги. Есть домашнее фото, снятое в их квартире в Верхнем Ист-Сайде, где жила еще сестра Робина: на обоих мужчинах костюмы в тонкую полоску, Игги сидит на подлокотнике кресла. На каминной полке позади них — общие семейные фотографии. На других снимках они резвятся на пляже в плавках — в Мексике, в Лос-Анджелесе: счастливая парочка.
Игги в самом деле вырвался на волю.
Элизабет не желала возвращаться в Вену. Но когда финансовое положение сделалось невыносимым (клиенты подводили Хенка, обещания не выполнялись и так далее), она уехала с сыновьями в Обербоцен (Сопрабольцано) — красивую деревушку в итальянском Тироле. В этой деревне был собственный барабанный оркестр, исполнявший какофонии по праздничным дням, а вокруг простирались луга с горечавкой. Там было очень красиво, и свежий воздух шел на пользу детям, но самое главное — там все было очень, очень дешево, что резко разнилось с парижскими расходами. Дети некоторое время ходили в местную школу, но потом Элизабет решила обучать их сама. Хенк оставался в Париже и Лондоне, пытаясь возместить убытки, понесенные компанией. «Когда он приезжал к нам погостить, — вспоминал мой отец, — нам велели вести себя тихо-тихо, потому что папа очень-очень устал».
Иногда Элизабет возила детей в Вену, чтобы они повидались с дедушкой, бабушкой и дядей Рудольфом, уже подростком. Виктора с внуками возил шофер, и они сидели на задних креслах длинного черного автомобиля.
Эмми чувствовала себя неважно — нелады с сердцем. Она начала принимать таблетки. На немногочисленных фотографиях тех лет видно, что она выглядит гораздо старше. Преклонный возраст, похоже, застиг ее врасплох, но она по-прежнему красиво одевается: черный плащ с белым воротником, шляпка, приколотая чуть набок к седым прядям. Одной рукой она касается моего отца, а другой — плеча моего дяди. Должно быть, Анна по-прежнему хорошо за ней ухаживает. Она по-прежнему влюбляется.
Она говорит, что еще не готова к роли бабушки, однако присылает моему отцу целую серию ярких почтовых открыток, иллюстрирующих сказки Ганса Христиана Андерсена: «Свинопаса» и «Принцессу на горошине». Десятки открыток, и на каждой коротенькое письмо, по одной в неделю, бесперебойно. И на каждой — подпись: «С тысячей поцелуев от бабушки». Эмми по-прежнему нравится рассказывать сказки.
Рудольф растет дома один, годами не видя сестер и брата. Он высок и красив. На одной фотографии он стоит в дверном проеме гостиной, на нем бриджи для верховой езды и армейская шинель. Он играет на саксофоне. Наверное, звуки этого инструмента отдавались отличным эхом в комнатах дворца.
В июле 1934 года Элизабет с мальчиками провела в Вене две недели. Это были как раз те недели, когда австрийские эсэсовцы совершили попытку переворота: канцлер Дольфус был убит в собственном кабинете, и это послужило сигналом к нацистскому путчу. Мятеж подавили, было множество жертв, и новый канцлер Курт Шушниг принимал присягу в условиях угрозы гражданской войны. Мой отец помнит, как однажды он проснулся в детской венского дворца, подбежал к окну и увидел пожарную машину, с грохотом проезжавшую по Рингу с воющей сиреной. Я задавал отцу наводящие вопросы, надеясь, что он вспомнит еще что-нибудь (демонстрации нацистов? вооруженная полиция? кризис?), но безуспешно. Та пожарная машина так и осталась «альфой и омегой» его Вены 1934 года.
Виктор уже почти не притворяется банкиром. Возможно, именно поэтому, а может быть, благодаря компетентности его заместителя, герра Штейнхаусера, дела в банке идут хорошо. Виктор по-прежнему ежедневно ходит в банк — и изучает там обширные, напечатанные мелким шрифтом каталоги из Лейпцига и Гейдельберга. Он начал коллекционировать инкунабулы — самые ранние печатные книги, предмет его острейшего интереса (только обострившегося со времени крушения империи) — древнеримская история. Книги хранятся в библиотеке, выходящей на Шоттенгассе, в высоком книжном шкафу с сетчатой дверцей, а ключ Виктор всегда носит на цепочке от часов. Первопечатные издания латинских историков — более чем странный предмет коллекционирования (к тому же весьма дорогостоящий), но Виктора интересуют империи.
Виктор и Эмми вместе ездят отдыхать в Кевечеш, но после смерти ее родителей это имение как будто сжалось: в конюшнях только две лошади, егерей стало меньше, и никто больше не устраивает шумную еженедельную охоту. Эмми прогуливается пешком до излучины реки, мимо ив, где всегда дует ветерок, и возвращается к обеду, как всегда раньше делала с детьми. Только теперь, когда у нее плохо с сердцем, она ходит совсем медленно. Купальня на озере пришла в запустение, берега заросли шелестящим камышом.
Дети Эфрусси рассеяны по миру. Элизабет по-прежнему в Альпах — хотя теперь она живет в Швейцарии, в Асконе, — и приезжает, когда может, с сыновьями в Вену. Анна изо всех сил заботится о них. Игги проектирует одежду для круизов в Голливуде. А Гизеле с семьей пришлось уехать из Мадрида в Мексику из-за разразившейся в Испании гражданской войны.
В 1938 году Эмми исполнилось пятьдесят восемь. Она все еще очень хороша собой. Жизнь в Вене стала беспорядочной, зато в доме она как будто замерла. Восемь слуг идеально справляются с механизмом застывшего дворца. Ничего не происходит, — только в столовой накрывают стол к часу дня, а потом к ужину, к восьми. На этот раз за столом не появляется Рудольф. Он вечно где-то пропадает, дома его почти не видно.
Виктору семьдесят восемь лет, и он выглядит точь-в-точь как его отец в этом возрасте — и как кузен Шарль на портрете, помещенном рядом с некрологом. Я пытаюсь представить себе Шарля в старости, когда черты его лица укрупнились: особенно великолепен семейный нос Эфрусси. Я смотрю на фотографию Виктора, на его аккуратно подстриженную бороду и вдруг понимаю, что он очень похож на моего отца, каким он стал сейчас, и задумываюсь: а много ли пройдет лет, прежде чем я сам сделаюсь их копией?
Виктор встревожен, он каждый день прочитывает несколько газет. У него есть все основания для тревоги. На протяжении многих лет Германия открыто давила на австрийских национал-социалистов и тайно финансировала их. И вот теперь Гитлер требовал, чтобы австрийский канцлер Шушниг выпустил членов нацистской партии из тюрьмы и допустил их в правительство. Шушниг уступил. Давление слишком возросло, он уже устал сопротивляться. Он решил провести 13 марта плебисцит по вопросу о независимости Австрии от нацистского Рейха.
Десятого марта, когда Виктор идет в Винер-клуб на Кертнерштрассе, чтобы пообедать с друзьями-евреями (нужно выйти из дома, повернуть налево, пройти 460 метров влево), день тонет в кольцах дыма и в спорах о том, что творится вокруг. Знание истории нисколько не помогает Виктору.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Вена, Кевечеш, Танбридж-Уэллс, Вена (1938–1947)
«Идеальное место для шествий масс»
Десятое марта 1938 года. На плебисцит возлагают большие надежды. Накануне вечером в Инсбруке австрийский канцлер произнес пламенную речь, вспоминая клич старинного тирольского героя: «Люди! Час пробил!» Стояла великолепная зимняя погода, небо было ясным и безоблачным. С грузовиков разбрасывали листовки, всюду висели плакаты с решительным «Ja!». «С Шушнигом — за свободную Австрию!» На стенах и тротуарах были нарисованы белой краской кресты Отечественного фронта. На улицах собрались толпы, колонны молодежи скандировали: «Да здравствует Шушниг! Да здравствует свобода!» И «Красно-бело-красный — до самой смерти!» «Израэлитише культусгемайнде» (ИКГ) удалось собрать для этой кампании огромные деньги — пятьсот тысяч шиллингов (восемьдесят тысяч нынешних долларов): планировавшийся плебисцит был бастионом для венских евреев.
В пятницу, 11 марта, еще до рассвета, начальник венской полиции разбудил Шушнига: на границе с Германией наблюдается передислокация войск. Поезда встали. Стояло очередное ясное, солнечное утро. Это был последний день Австрии — день ультиматума Берлина. Вена отчаянно пыталась понять, собирается ли Лондон, или Париж, или Рим поддержать Австрию, которой Германия выставила еще более жесткие требования: сместить канцлера и поставить на его место прогитлеровского министра Артура фон Зейсс-Инкварта.
