Алекс Тарн - Книга
— Нет, бар-Раббан. Я хочу, чтобы ты закрыл горшок здесь же, в мастерской. Запечатай его глиняной крышкой и обожги торец так, чтобы ни воздух, ни влага не смогли проникнуть внутрь.
— Это опасно, Йоханан, — предупредил его я. — При обжиге торца весь горшок нагреется, и пергамент может пострадать.
— А кто тебе сказал, что это пергамент? — усмехнулся он и развернул ткань.
Это был медный свиток! Такого я не видел еще никогда.
— Можно посмотреть? — я увидел, что Йоханан колеблется и добавил: — Жаль, что я не смогу разобрать текст.
А! — сказал он облегченно. — Ты так и не выучил старый шрифт… конечно, смотри. Я зайду за горшком к вечеру.
Он ушел, а я взялся за свиток. Я чувствовал, что обязан знать его содержание. Листовая медь стоила слишком дорого, чтобы выцарапывать на ней просто еще одну копию известного текста, одну из сотен. Это наверняка был документ чрезвычайной важности, причем документ, имеющий ко мне самое непосредственное отношение. Об этом ясно свидетельствовали колебания Йоханана. Думаю, что он предпочел бы вообще обойтись без моего участия, но это оказалось невозможным: ведь горшки для рукописей в Кумране уже в течение многих лет изготавливал только я. Возможно также, что, если бы речь шла о ком-нибудь другом, он предпринял бы какие-то минимальные меры предосторожности… но бар-Раббан… сами понимаете… можно ли ожидать подвоха от такого ничтожества? А уж мое замечание о шрифте успокоило Йоханана окончательно. В его глазах я годился только для изготовления и обжига грубых горшков!
Но бар-Раббан как-никак означало «сын Раббана». Чему-чему, а уж грамоте отец меня научил, в том числе — и старому ивритскому шрифту. С сильно бьющимся сердцем я отвернул тонкий медный лист.
Свиток назывался «Книга Ковчега» и представлял собой подробное описание всей истории о Ешу, сыне человеческом. Авторы, Шимон и Йоханан, начинали издалека: они делились своими сомнениями относительно путей спасения Книги, рассказывали о первоначальном плане повсеместного изготовление и сокрытия рукописных копий, о приходе в Кумран и о неудачном путешествии в Александрию. Я сказал, что авторами были они оба, но большую часть, около трех четвертей текста, несомненно, написал один Шимон, без видимого участия своего друга. Об этом свидетельствовала ясность письма и твердое следование фактам — ни одного искажения, ни одной сомнительной трактовки.
Завершив предисловие, Шимон переходил к изложению грандиозного плана «Ковчег». Он не скрывал своего смущения: выбранные средства представлялись ему отвратительными. Обращаясь к будущим читателям, он умолял о прощении, он оправдывался лишь тем, что не видит другой возможности гарантированного спасения Книги. Шимон проклинал языческий культ, основателем которого являлся он, убежденный и истовый еудей. Он признавал дикость того, что ему предстоит пожертвовать своими принципами и своей жизнью во имя того, чтобы сделать этот нелепый культ всемирной религией. Мне кажется, что весь текст был написан Шимоном ради этой части: он просто чувствовал необходимость объясниться, обелить свое имя перед неведомыми потомками.
Далее следовало детальное описание самого культа и способов его привязки к Книге, ковчегом для которой он призван был стать. И вот тут-то, в этом самом месте, текст неожиданно менял почерк, тональность и направление. Неожиданно? Наверное, смена автора была оправданной: ведь Шимон заведовал общей стратегией, идеологией, а практической работой всегда занимался Йоханан. Поэтому историю о подготовке выхода в Ерушалаим, о репетициях и обучении посланников рассказывал именно он. А может быть, Шимон просто не успел закончить начатое и ушел в Рому, поручив завершение свитка своему ближайшему соратнику? Кроме того, возможно, я придаю слишком большое значение главам, написанным Йохананом… в конце концов, самые важные вещи уже были рассказаны Шимоном. Можно было вполне обойтись без истории о нашем Ерушалаимском походе, о въезде в город, дебоше в Храме, давке на Масличной горе и несостоявшейся казни.
Знаете что? Я даже допускаю, что Шимон полагал работу законченной в том виде, в котором он оставил ее. Да-да, не таков был Шимон, чтобы бросать дело незавершенным. Скорее всего, он просто поручил Йоханану схоронить в надежном укрытии уже готовый свиток. А Йоханан, уже по собственной инициативе, решил дописать свою лживую отсебятину. Но зачем? Зачем?
Потом я много думал над этим. Единственное объяснение, которое приходит мне в голову, заключается в том, что Йоханан, прочитав шимоновы извинения, тоже захотел оправдаться. Ведь, как ни посмотри, а разработанный им план ерушалаимской операции завершился грандиозным провалом. По сути дела, не сработала ни одна из его заготовок. Помните, он полагал, что меня арестуют прямо во время скандала в Храмовом дворе. Равнодушие властей стало для него полной неожиданностью. Да и гибель ни в чем не повинных людей на Масличной горе — тоже не повод для особенной гордости. А ужасающая сцена на площади?! Конечно, можно обвинить в неудаче меня, но кто, как не сам Йоханан выбрал столь никудышного исполнителя?
Оба наших вождя, оставляя послание потомкам, чувствовали необходимость очистить свое доброе имя. Вот только мучили их совершенно разные вещи. Шимон испытывал угрызения совести из-за выбора заведомо лживых средств — при том, что цель представлялась ему священной. Йоханану же было важно не оказаться в дураках. Он непременно желал войти в историю победителем, гениальным постановщиком гениального действа. Мне отчего-то кажется, что именно это, наряду со спасением Книги, являлось его настоящей целью. А уж в выборе средств он никогда не был слишком разборчивым.
Я не присутствовал на уроках, где подготавливали посланников. Я сидел в мастерской за гончарным кругом и оттого понятия не имел, какую форму приняла исправленная Йохананом сказка о Ешу. Да, я был знаком с ловкими поправками, которые он внес в свой первоначальный вариант: например, воскресение, замечательным образом объясняющее исчезновение трупа казненного Машиаха, и прочие ярмарочные чудеса, но еще никогда мне не приходилось услышать весь рассказ целиком, во всех его тонкостях и деталях.
Йохананова часть медного свитка восполняла этот пробел. В ней не было ни слова о неудаче. Наоборот, утверждалось, что все прошло строго по плану — включая распятие. Помню, как меня поразила эта ложь. Ведь одно дело лгать современникам ради постройки ковчега и совсем другое — пудрить мозги неведомым потомкам, когда предполагается, что Книга уже давно спасена. Зачем? Увы, это было не последнее мое недоумение.
Вопрос об истинном имени распятого Йоханан деликатно замалчивал, неуклюже объясняя это последней волей покойного. Он писал просто: «На роль Ешу был выбран один из кумранитов, человек выдающегося мужества и замечательных качеств, решившийся пожертвовать собой ради общего дела. По его настоятельной просьбе мы сохраняем в тайне имя этого благороднейшего еудея.»
Я был уверен, что здесь Йоханан имеет в виду меня, и потому испытал некоторое разочарование, хотя и скрашенное безудержными йоханановыми похвалами в мой — тогда я еще полагал, что в мой — адрес. Конечно, жаль, — подумал я. — что немудрящее имя старины бар-Раббана осталась за скобками… возможно, Йоханан не хотел пятнать память моего отца, своего учителя. О, как я ошибался! Мое имя вовсе не осталось за скобками — оно появлялось на медных страницах выдуманной истории, причем в самом неприглядном и недостойном виде! «Дабы отвратить еудеев от случайного увлечения новым язычеством… — писал Йоханан. — …мы постарались представить их роль в распятии Ешу самым неприглядным образом: так, чтобы новый культ, призывая на свои алтари все остальные народы, в то же время отталкивал бы еудеев. Этой цели служил эпизод, который перекладывал ответственность за распятие с ромайских или еудейских властей на всю ерушалаимскую толпу, а при ее посредстве — и на весь народ еудеев в целом. Мы стремились показать, что правоверные еудеи предпочли освободить от казни не великого Машиаха, а самое последнее ничтожество, из таких, которые не годятся решительно ни на что.
Этот выбор наглядно демонстрировал безнадежную непригодность еудеев для новой религии, их враждебное и греховное упрямство. Нам пришлось долго разыскивать человека, никчемность которого велика настолько, что бросается в глаза всем и каждому. Таковым оказался некий тупой и невежественный гончар по имени бар-Раббан, приставший к кумранитам за несколько лет до описываемых событий. При помощи тонких маневров мы добились его включения в список приговоренных. В решительный момент, когда ромайский прокуратор обратился к толпе с вопросом, кого из осужденных помиловать в честь наступающего праздника, группы кумранитов, рассеянные среди ерушалаимской толпы, принялись кричать: „бар-Раббан!.. бар-Раббан!..“ и тем увлекли за собой весь находившийся на площади народ. В результате ничтожный бар-Раббан был отпущен на свободу, а псевдо-Машиах распят, и это доказывало…»
