Сергей Каледин - Записки гробокопателя
— Чего? — Из ямы показалась улыбающаяся небритая морда цыгана. — Оставь курнуть!
Костя протянул ему бычок.
— Фишка денег не дает.
Нуцо, обжигая пальцы, досасывал окурок.
— Дай Косте денег. И мне дай.
— Тебе — таблетку! — отрезал Фиша, и Костя понял, что ему Фиша денег даст.
— А чего вы, собственно, не пашете? — нахмурился Костя. Надо было добавить что-нибудь поосновательнее, и Костя выпалил не совсем свое, но в настоящий момент подходящее: — Приборзели?!
— Лопатой больше не берет, — сказал Нуцо. — Клин нужен. И кувалдометр.
— Что ж вы, гады, сразу не сказали? — Костя даже застонал. Переться теперь в кузницу, клянчить клин, кувалду… От одной мысли мозги скручивались. Костя страдальчески поморщился, поднял глаза на Фишу. — Пятерку дашь?
— Дам, — торжественно объявил Фнша. — Иди за клином.
Костя тяжело поднялся с досок.
— Пойдем, — сказал он Нуцо. — Сам все попрешь. Я — дед. Понял?
Когда вернулись с инструментами, Фиша читал книгу.
— На, — строго сказал Костя. Нуцо синхронно его словам скинул с плеча на землю клин на приваренной арматурине и кувалду. — Пашите, гады… Фиш, ну?.. Костя протянул руку.
— Ты мне подиктуешь сегодня? — с ударением на последнем слове спросил Фиша, не спеша расстегивая пуговицу на коленном кармане.
Костя молча следил за второй пуговицей, которая оставалась нетронутой.
— Часочек, — уточнил Фиша и протянул Нуцо завернутую в бумажку таблетку.
— Нуцо! — чуть не плача, простонал Костя. — Он смерти моей жаждет. Меня блевать волокет, а он — «подиктуй»!..
— Дай Косте денег, — вступился Нуцо. — Дай!
— Хорошо, — сказал Фиша. — Вот мы позанимаемся, потом я тебе дам денег.
— Слушай меня, Фишель, — сказал Костя, дыша в лицо Ицковичу перегаром, который Богдан называл перегноем. — Учти, Ицкович, вас, всю вашу масть, вот именно за это в народе не любят. Вот таким своим… некорректным поведением ты возбуждаешь в нашем народе антисемитизм. Я правильно говорю, Нуцо?
— Точняк, сто процентов, — не поняв ни черта, кивнул Нуцо и на всякий случай хмыкнул.
Фишель Ицкович, огромный, очень красивый, медлительный, еще некоторое время собирался с мыслями. Наконец он тяжело вздохнул и расстегнул вторую пуговицу на кармане. Костя перевел дух, стараясь дышать потише, чтобы не спугнуть Фишино решение.
Фиша достал потертый бабий кошелек и долго выуживал из него пять рублей жеваными бумажками.
— А теперь, Фиша, могу тебе сказать: подиктую. Иди в техкласс, я сейчас приду.
Улыбка расплылась по Фишиному лицу. Он завалил инструмент досками, накинул телогрейку и потопал через плац к стоявшему на отшибе голубому бараку тех-классу.
— Дуй на КПП, — скомандовал Костя Нуцо. — Деньги — Валерке.
Веселый, жизнерадостный Нуцо помчался по бетонке к воротам, унося с собой легкую неотступную вонь.
Костя пошел учить Фишу.
— «…Лев Силыч Чебукевич, нося девственный чин коллежского регистратора… — медленно диктовал Костя, прохаживаясь перед Фишей, втиснутым в переднюю парту, — вовсе не думал сделаться когда-нибудь порядочным человеком…»
Фиша писал, низко опустив голову к тетради. Над курчавыми его волосами шевелился, не уплывая, легкий дымок, потому что в зубах у Фиши торчала папироса. С куревом у него были странные отношения. Вообще Фиша считал курение недопустимым, хотя и не в такой степени, как вино и женщин, но во время особо сильных переживаний разрешал себе закурить. Занятия русским языком требовали от него большого напряжения, и смолил он сейчас без перерыва — папироска так и ерзала из одного угла рта в другой. Курил Фиша самые дешевые папиросы «Север».
На стене техкласса висел двигатель внутреннего сгорания с обнаженными разноцветными внутренностями. За окном на плацу, пригретом весенним полуденным солнышком, в подтаявшей лужице дрались воробьи. «А ведь дембель-то вот он», подумал Костя и, сладко потянувшись, открыл рот зевнуть.
— Евре-ей? — вдруг спросил Фиша.
— Чего? — недозевнув, щелкнул зубами Костя. Фиша строго смотрел на него своими подслеповатыми припухлыми глазами в пушистых ресницах.
— Он евре-е-ей?
— Кто? — Костя наморщился и заглянул в учебник, отыскивая сомнительное место. — Лев Силыч?.. Ты что, Ицкович, спятил? — Костя взглянул на обложку сборника. — И где ты ахинею такую выискиваешь?.. Это ж для филфаков!
Фиша пожал плечами, вытащил окурок изо рта, напустив в него слюны, и кинул в закрытую форточку. Окурок отскочил от стекла и шлепнулся на раскрытую тетрадь, цыкнув на текст желтоватой слюной.
— Очки надо носить. Глаза посадишь.
— Разбил.
— А новые заказать — трешку жалко? Ладно, поехали.«…Во дни получения он хаживал в кухмистерскую, где за полтину медью обедал не только гастрономически, но даже с бешеным восторгом».
— Ты не забыл, что ты должен мне пятьдесят восемь рублей? — не поднимая головы от писанины, тихо напомнил Фиша.
Костя шваркнул сборник диктантов об стол, как разгневанная учительница.
— Еще раз о деньгах — и все!
— Почему ты так волнуешься? Ты не волнуйся. Ты диктуй мне помедленнее.«…Не только гастрономически, но даже с бешеным восторгом».
— «…После такого обеда, — хмуро продолжил Костя, — ему снились суп со свининой…»
— Не так быстро! — взмолился Фиша.
— Ладно, — буркнул Костя. — Проверяй ошибки.
Он захлопнул сборник и подошел к окну. Стройбат был пустой. Почерневшие сугробы вокруг плаца даже на вид были шершавыми.
Солнце заваливалось за штабной барак, дело к обеду. А после обеда и покемарить можно, ни одна собака не пристанет. Это тебе не у подполковника Чупахина на Урале. Тот уже с семи утра мучил. Ночь еще, можно сказать, минус сорок — а он их на разводе по часу держал. Наставлял, как нужно трудиться. И уши у шапок опускать не разрешал. Правда, и сам, гад, стоял мерз. Потом оркестр вылазил, и под музыку — на работу. «С места с песней». А до работы три километра.
А ту-ут?.. За полтора года — одна тревога. И ту Лысодор сдуру учудил. Прикатил на своем «Запорожце» ночью: «Тревога!» Ну, побежали. До губы добежали и обратно, а Лысодор уже укатил досыпать. Такая вот армия. Спесифическая, как Райкин скажет. А политзанятия?.. Тут у руководства одна политика: не перепились бы в зарплату, не передрались бы, не подохли…
Раз, проходя мимо, Костя услышал, как старшина их роты Мороз да Лысодор дружки закадычные — горевали, закрывшись в каптерке, выпивали потихоньку. «Какая ж это умная голова придумала, — сокрушался Лысодор, — создать в Городе неуправляемую часть. Больше тыщи головорезов! В Городе! Посреди баб, детишек… При Сталине бы…»
А кто их слушать будет? Один майор, другой старшина. Не сообразили после войны, куда податься, вот и застряли в стройбате. Сиди теперь в каптерке да начальство втихаря поругивай…
После обеда Костя сразу заснул и очнулся только к вечеру совершенно трезвым. Помотал головой: не кружится. Не подташнивает, пакость во рту исчезла. Ожил.
Костя засел в бытовку и начал сосредоточенно загонять в погон гимнастерки фторопластовую пластину, чтоб плечи не обвисали. Чего другого, а фторопласта в Городе навалом — нефтекомбинат под боком. Крупнейший в Европе. Все в этом Городе через наоборот. И нефтекомбинат — чистый яд — чуть не в центр Города воткнули. Ветерок подует, да и ветерка не надо, и при хорошей погоде до Четвертого поселка достает. И дети рахитами рождаются, гражданские сами говорят. Как эта пьеса-то называлась? Про комсомольцев… «Иркутская история»? «Город на заре»?.. Чего-то в этом роде. Город, кстати, не комсомолисты строили, а зеки — обыкновенные, нормальные зеки.
Костя тыкал белую маслянистую ленту в погон, лента не лезла. До половины дошла и уперлась. Костя легонько резанул по напрягшимся швам перочинным ножичком. Ножичек у Кости особый, выпрыгивающий, в брюшину кому засадить ништяк, наверное. Коля Белошицкий подарил на рождение.
Коля Белошицкий до посадки шофером работал в городском парке. Раз в день приехал, листья нагрузил — и на свалку. А машина без дела не стояла, работала. Вот и заработал Коля на ней пять лет. Но Коля себе цену знал и приговора не испугался: уверен был, что выйдет «по половинке». Рассказывал, у него и в лагере полная свобода была. Ни подъема, ни отбоя. И приехал в зону пересуд. И надо же, узнала Колю баба-судья, та, что его в Одессе судила. Припомнила ему, как он, под следствием, в тюрьме брагу в огнетушителях изготовлял. Так и отсидел Коля пять лет. От звонка до звонка. Правда, после этого на государство уже ни дня не работал. И здесь, в армии, — тьфу, в стройбате, — не работает. Числится киномехаником, а так и не найдешь: то в роте ночует, то в кинобудке, то в поселке у бабы… Кино за него молодой крутит. На вечерних поверках Колю уже и выкликать перестали.
