Николай Дежнев - Год бродячей собаки
Андрей Сергеевич нахмурился, потушил папиросу в стоявшем тут же на столе блюдце.
— Ладно, пора ехать!
— Но еще не прошло полчаса! — Мария Александровна посмотрела на него с удивлением.
— Именно поэтому!
Дорохов вернулся в комнату, сняв с гвоздя, подал женщине шубку, оделся сам. Молча они спустились по лестнице, нашли оставленный напротив трактира возок. Холодный лунный свет заливал спящий город, тонкий ледок на лужах похрустывал под полозьями, копыта рысака мерно стучали по промерзшей дороге. Время от времени Мария Александровна посматривала на темный профиль своего спутника, ей казалось, что в чертах его лица застыла решимость. Неожиданно Дорохов натянул поводья. Легкий возок остановился на плохо освещенной улице, по всей длине которой тянулись глухой стеной лабазы. Неподалеку, за высоким забором, механически хрипло лаяла собака.
Согнувшись пополам, Андрей Сергеевич выбрался из-под задубевшего от мороза кожаного верха, подал женщине руку. Оказавшись на тротуаре, Мария Александровна долго озиралась по сторонам, плохо понимая, что происходит, потом взглянула в лицо Дорохова. Тот смотрел на нее не отрываясь, как если бы хотел запомнить навсегда, и только тень какой-то странной, блуждающей улыбки появилась на его хмуром лице. Не говоря ни слова, Андрей Сергеевич вытащил из-за отворота пальто револьвер. Мария Александровна инстинктивно попятилась…
Ксафонов как в воду глядел — место в Государственной думе освободилось через две недели. Его обладатель, выигравший предвыборную гонку, по непонятным причинам отказался от работы в парламенте, сославшись на резкое ухудшение здоровья. Аргумент, в отличие от физического состояния депутата, был слабый, и никто в него не поверил. Ходили слухи, что мужика элементарно купили, и столичные газеты просто-таки изощрялись в изобретательности, выдумывая версии, одна другой хлеще. Однако, как это всегда и бывает, о случившемся очень скоро забыли, и пресса перекинулась на новую предвыборную кампанию, тем более, что кандидаты в законодатели подобрались, все как один, колоритные и далеко не безгрешные. А на горизонте, скрашивая тусклое существование обывателя, уже маячили выборы президента.
Между тем жизнь Дорохова претерпела значительные изменения. Возглавив Институт интеллектуальных инициатив, он одновременно принял на себя роль доверенного лица Ксафонова и стал тем серым кардиналом, кто направлял набиравшую обороты избирательную кампанию. Теперь каждое утро начиналось у Андрея с просмотра иностранных финансовых газет, после чего, покурив и подумав, он отмечал несколько крупных фирм, акции которых следовало срочно купить или продать. Все это время в приемной сидели два молчаливых господина, весьма любезных и предупредительных, но исчезавших немедленно, как только решение о предстоящих сделках было Дороховым принято. Что происходило в дальнейшем, Андрей не знал, да это его и не особенно интересовало. Ксафонов же при встрече светился от удовольствия. Виделись они с Полом часто, обыкновенно вместе обедали, в деталях обсуждая предстоящие шаги. После ланча Дорохов занимался исключительно вопросами выборов, встречался с нужными людьми и выступал на многочисленных собраниях. Пару раз его приглашали на телевидение поучаствовать в политических дискуссиях, после чего рейтинг Ксафонова рос как на дрожжах. Ближе к концу марта, когда были назначены повторные выборы, Институт интеллектуальных инициатив открыл на собственные деньги детский дом. Церемония прошла с помпой, были приглашены пресса и цвет московского общества. В качестве директора института Дорохов выступил с краткой, но мастерски написанной речью. Одетые в смокинги и бальные платья сироты аплодировали, пожилые женщины утирали слезы, политики выставляли напоказ свои надоевшие всем, лоснящиеся физиономии, а люди искусства ели икру вприкуску с семгой и наливались на халяву коньяками. Успех был грандиозный, рейтинг Ксафонова начал зашкаливать, только вот Маша на праздник не пришла, сказалась занятой по работе. Дорохов прекрасно знал, что это всего лишь предлог, да она этого особенно и не скрывала. Детский дом был его детищем, поэтому он обиделся и несколько дней с ней не разговаривал, что, правда, осталось почти незамеченным, поскольку они и так виделись не часто и обмен междометиями, по любым меркам, разговором назвать было трудно.
Иногда, в редкие минуты затишья, Дорохову казалось, что с ним происходит что-то нереальное, что мир куда-то катится и остановить его нет никакой возможности. Было такое чувство, что само время ускорило свой бег. Пропуская через себя — по долгу службы — массу информации, Андрей пришел к неутешительному выводу, что, как на газетных листах, так и на экране телевизора происходит некое мелькание картинок, зачастую не имеющее вообще никакого смысла. Форма откровенно и нагло довлела над содержанием. Информационные системы и компьютерные сети использовались для преумножения и распространения бессмыслицы, поскольку их мощности во много раз превосходят способность человека создавать нечто разумное, уже не говоря о добром или вечном. Огромный механизм, работая, казалось бы, вхолостую, на самом деле заполнял пустотой умы и, главное, сердца людей. Пустота жизни, думал Дорохов, — это ведь далеко не вакуум. Она совершенно реальна, ее можно увидеть, ее можно потрогать, достаточно только посмотреть вокруг. Эти мысли приводили Андрея в замешательство, становилось больно от собственного бессилия что-либо изменить в своей жизни и жизни людей.
Но было и еще нечто такое, что постоянно бередило растревоженную душу Дорохова. Границы реальности, и без того весьма условные и зыбкие, размывались, и все чаще сквозь пелену будней и завесу гнилой московской оттепели пробивались картины его сна — вставал холодный, продуваемый ветрами Петербург. Глядя на проносившуюся за окнами автомобиля Тверскую, Андрей видел Цепной мост и длинный трехэтажный дом на Фонтанке, видел шпиль Адмиралтейства и таявшие в тумане величественные контуры Исаакиевского собора. Случалось даже, что он боялся обернуться: не знал, встретит озабоченный взгляд сыщика Мырлова или клыкастую улыбку респектабельного Ксафонова. Обратись Дорохов к врачам, те наверняка бы констатировали раздвоение личности, но сам Андрей прекрасно знал, что все его поступки, все мысли, вне зависимости от их места и времени, образуют нечто единое, а именно — его сущность, его внутренний мир. И Маша!..
Не было двух женщин, Маша была одна, и в редкие минуты откровения Андрей чувствовал свою перед ней вину. Но… но звонил телефон, приносили на подпись бумаги, и надо было срочно лететь, бежать и обязательно не опоздать. Жизнь брала свое, отодвигая властной рукой все чувства и воспоминания. Ее ритм бился пульсом в крови, мельканием строк на экране монитора — только успевай!
Непосредственно перед выборами весь район Москвы был увешан цветными плакатами, на которых двое мужчин, обнявшись, смотрели на карту России. Текст гласил: «Голосуйте за Ксафонова — лучшего друга Андрея Дорохова!» Сам Андрей был изображен сдержанно улыбающимся и выглядел, как киноактер Голливуда. По его настоянию перед съемкой выдающиеся клыки Аполлинария немного подпилили, но похоже было, что они снова быстренько отрасли. В любом случае от этого сдвоенного портрета у москвичей рябило в глазах и реклама конкурентов на его фоне казалась любительскими экзерсисами. На улицах и особенно у входа в метро симпатичные девушки в мини-юбках и кокошниках раздавали всем желающим фирменные майки с надписью в стихах: «Тот, кто носит Адидас — голос Ксафонову отдаст!» — а в магазинах появилась дешевая водка «Ксафонов-ка». Центральные газеты изливали на конкурентов Пола уже не ушаты, а цистерны грязи, обвиняя их во всех возможных грехах, а прокуратуру в бездействии. Андрей считал эту суету недостойной и излишней, но поделать ничего не мог.
— Слушай, — говорил он Ксафонову при встрече, — умерь свой пыл, остановись, в этом нет никакой необходимости. Я понимаю, что конкуренты твои далеко не ангелы, но есть же предел…
— А вот тут ты ошибаешься! Предела нет и быть не может! — усмехался Аполлинарий Рэмович. — Бить надо два раза, причем второй удар — по крышке гроба! А если ты печешься о людях, то для них это развлечение и не более того. В природе нашего человека — искать и находить в своем ближнем что-нибудь отрицательное, что-нибудь грязненькое и, желательно, с душком. Ну так давай удовлетворим эту его естественную потребность!
Ксафонов смеялся и, сглаживая наметившуюся трещину в их отношениях, говорил:
— Пойми, старик, если бы люди не хотели копаться в этом дерьме, то не покупали бы желтые газетенки. А они — по-ку-па-ют! Да и пройдет все, забудется, так что не бери в голову…
Но Дорохова это расстраивало. Он чувствовал себя ответственным за те грязные и лживые приемы, которые применяла команда Аполлинария. Успокаивало лишь то, что очень скоро все естественным образом должно было закончиться.
