Дибаш Каинчин - Рассказы
Этот сон все равно когда-нибудь должен был ему присниться. Многие годы желанной мечтой Сабу было достать ячмень, ячмень, из которого толкут талкан, — единственную в те далекие годы пищу, с которой ты сыт, а без которой голоден. Что бы он не сделал тогда ради ячменя, что бы не испытал ради одной только чашки зерна?!
Сабу вечно ходил с грязными, заскорузлыми руками, на которых растрескались ногти. Разве могла быть его кожа белой, если каждый день он проводил в поле: то колоски собирал, то капканы ставил на сусликов и кротов, чтобы досыта наесться их мясом? Чистым был разве что указательный палец правой руки: им он размешивал талкан в чае или молоке, им же запихивал талкан в рот. «Ух, вы, неряхи, — брюзжал учитель, — воды, что ли, нет умыться?»
Большой палец на левой руке Сабу Ивановича без ногтя и не сгибается. Один раз, когда он толок талкан, от неловкого удара пестом несколько зерен вылетело из ступы и рассыпалось по земле. «Такой большой, а до сих пор не умеет толочь!» — прикрикнула мать. Сабу рассердился, поднял пест высоко над собой и хотел ударить изо всей силы, чтобы еще больше рассыпалось зерен. Опустил пест с маху... а что было дальше, не помнит. Пришел в себя: палец весь в крови, а ноготь уже посинел.
Ступа была надтреснута. Когда в ней толкли, нужно было закрывать край тряпкой, чтоб ячмень не просыпался. И пест для Сабу был слишком тяжел, не хватало у него силенок взмахнуть им больше пяти раз — подводило, как говорится, живот. Он всегда выпрашивал другой пест — у Кошмока, соседа. И ростом Сабу тоже был маловат — приходилось становиться на чурбан, и уж тогда — «куп и куп, тунг и танг».
А мать смотрит: «Бата-а, вот радость-то, вот радость. Оказывается, вырос мальчик. Раз хватает силы толочь талкан, значит, стал мужчиной...»
Толочь талкан — радость, а вот доставать ячмень... Только покажутся там-сям на снегу черные проталины, все село с мешочками, с ведрами выходит на поля собирать прошлогодние колоски. Стоя на коленях, люди беспрестанно, как в молитве, нагибаются к земле. От сырой студеной земли трескается кожа на руках, деревенеют пальцы, Талкан из ячменя, добытого с таким трудом, серого цвета, приторный на вкус.
Вспоминается Сабу Ивановичу, как однажды из-за талкана он чуть не отправился к праотцам. Вдвоем с Чылбыром они пошли верст за двадцать в село, сдать сусличьи шкурки. День оказался выходной, приемщика не было, и им, так ничего и не евшим целый день, пришлось вернуться. Усталые, голодные, они по пути зашли к чабану, старому Темичи. Жена Темичи не знала, что такое скупость: тут же налила им чаю в пиалы, подала талкан. И Сабу, чуть не падающий от усталости и голода, проглотил большую щепотку сухого, как мука, талкана, проглотил и задохнулся. Он протянул свою пиалу старушке, чтобы она побыстрей налила ему чаю, запить талкан. А та как раз принялась вытирать поварешку. Сабу, уже задыхаясь, хотел выхватить пиалу с чаем у Чылбыра, но Чылбыр, ничего не поняв, отодвинулся и отвернулся от него. У Сабу полезли глаза на лоб, ему ничего не оставалось, как вырвать пиалу из рук самого хозяина, старика Темичи... Старик Темичи — почтенный человек, имя его нельзя произносить вслух, дорогу, по которой он идет или едет, переходить нельзя. Но тут и он не рассердился, наоборот, похвалил: «Э-э, парень, настоящий мужчина и должен быть, таким».
Осенью в школе почти не оставалось учеников — в полях много колосков, за день можно набрать сумку, а то и полное ведро. Но по полям ездит караульщик; как накроет, полоснет бичом и отберет твои колоски вместе с сумкой. Караульщиком обычно был все тот же Орой, который после стал кладовщиком. Ездил он на вороном скакуне, носил надетый на запястье шестиметровый бич, сплетенный из ремешков. На кончике бича привязана прядь конского волоса, чтобы громче хлопал при ударе. Если обернется тот бич вокруг твоей груди, так полдня потом валяешься без памяти. Удара этого не выдерживали не то что мальчишки, даже толстокожие коровы. Сколько он, Орой, погубил, изувечил коров, что забредали на поле! Особенно, если корова та принадлежала какой-нибудь старушке или вдове, которые не умели защитить себя, не могли перечить Орою. Заарканит он корову, прикрутит за рога намертво к столбу, и начинает: хлесть, хлесть, хлесть... У коровы, бедной, белки закатятся, мычать не может — стонет только жалобно, изо рта пена течет. А Орою хоть бы что. Загонит пойманную корову в пустой пригон и держит, пока не объявится хозяйка. Тут уж Орой даст языку волю, накричит, кулаком перед носом женщины машет. И еще штраф возьмет. Что, спрашивается, остается после этого от коровы? Хорошо, если только выкидыш будет, а то поболеет, поболеет и сдохнет. Или молоко перестанет давать. Сколько их в деревне, коров со сломанными рогами...
Однажды Сабу набрал полную сумку колосьев. Идет прямо и видит, что наперерез мчится на своем вороном Орой, страшно кричит и хлопает бичом. Сабу от страха сначала остановился, ногами шевельнуть не может. Куда бежать?.. На гору?.. К речке?.. И тут он заметил невдалеке ограду поскотины. Если успеть добежать и перепрыгнуть, Орой на коне остановится перед оградой и поскачет к воротам, до которых от этого места довольно далеко. Сабу успеет тогда добежать до деревни, а там ищи-свищи его... Будь что будет! Сабу, зажмурив глаза, рванул со всех ног к поскотине.
— Стой, стой, чертово семя! Убью!
Скорей!.. Еще немножко, еще... Сабу добежал до поскотины, схватился за жердь, и тут его настиг удар бича.
...Сеял мелкий дождь, Сабу весь дрожал от озноба. Сумки с колосьями, сумки, которую ему сшила бабушка из своей старой юбки, возле него не было. Сабу поднялся, заплакал и побрел домой. Откуда-то появился Чылбыр. Он молча шел рядом. Молча отсыпал ему в шапку половину своих колосков.
Чылбыр... Они были такими неразлучными друзьями. Отец Чылбыра тоже не вернулся с фронта. Сабу как-то сумел выучиться, а Чылбыр так и не смог окончить третий класс — надо было прокормить не только себя, а еще четырех младших братишек... Когда Сабу учился в областном городе, Чылбыр иногда посылал ему деньги. Но с годами их близость стала теряться.
Как-то до Сабу дошел слух, что Чылбыр ночью на пахоте свалился от усталости, уснул, и его, сонного, зацепил трактор. Чылбыр долго лежал в больнице, а Сабу так и не собрался написать ему письмо. Мать потом сообщила, что Чылбыр выписался из больницы и сторожит тот самый амбар с семенным зерном. Вскоре Чылбыр умер, оставив жену с четырьмя или пятью погодками...
Сабу Иванович слезает с кровати и выходит на балкон. Садится в мягкое кресло, смотрит на улицу через пестрые головки разных цветов, высаженных женою в ящики. Улица внизу сизая от дыма, все на ней гудит, звенит, грохочет.
— Родина... — шепчет Сабу Иванович и спрашивает себя: — А ты? Ну, чего ты добился? Чего достиг?
Из-за скудной послевоенной жизни Сабу возненавидел тогда деревню, потерял интерес к ее людям. Он решил ни за что не возвращаться туда. Где только не побывал Сабу за эти годы, чем только не занимался. Как только появляется первая зелень, голодный скот начинает перебегать с места на место, уходить от дома все дальше и дальше. Так и Сабу... Видно, животным кажется, что трава, которая растет вдали, сочней, выше и гуще той, что совсем рядом, низкой и редкой. А зелень-то везде одинакова.
«Кто произносит там сейчас те слова, которые ты когда-то сказал в первый раз: «эне», «ада»[16]? Кто слушает заунывный тот напев, которым убаюкивала тебя мать. Где юрты чабанов, затерянные в тайге, такие одинокие среди великанов-гор? Так хорошо было наведываться туда в гости: в каждой рады тебе, подадут чаю и похлебки, и польется бесконечная беседа. А от кого услышишь теперь слова похвалы, слова, которые может сказать только народ: «Ты — как пуговица на шубе, без тебя нельзя»?
Мама... Сколько лет ждет и тоскует... «Сидела я, мое дитя, возле очага, пила чай. А бог с неба спустился к нашему дымоходу и бросил в мою пиалу зернышко ячменя. Вот из этого зернышка ты и вырос, сыночек...». Сабу сидит, занятый чем-то своим, а мать потихоньку от него возьмет на ладонь сметаны или кусочек теплого масла, вдруг схватит его за челку и начнет тереть лицо. «Не сердись, сынок, не сердись. Смотри, лицо у тебя серое, ни кровинки... Люди скажут, ходит голодным, не кормит его мать...»
Года четыре прошло, как Сабу ездил к матери в последний раз. На стене у нее висел отрывной календарь. И вот, как приехал Сабу, календарь неделю висел с одним и тем же забытым, неоторванным листком... Когда деньги были старые, Сабу иногда посылал ей двадцать-тридцать рублей. Потом, при новых деньгах, пришло письмо от матери: «Сынок, я получаю пенсию. Мне хватает на хлеб, чай. Деньги нужны тебе, ведь в каменном городе ни скота своего, ни огорода...» И Сабу перестал высылать. Один раз он привез мать к себе, но она не выдержала и двух месяцев: «Что за жизнь? Чем мне руки занять? Вот вы отведете ребят в детсад, сами — на работу. А я тут сиди... Нет, нет, не собираюсь я у вас век вековать...» Давно уже нет от нее письма.
