Андрей Волос - Недвижимость
Она: хочу — и молчу. Грузин: хочешь — и молчишь?! Я посмотрел на нее, и рассказывать почему-то расхотелось. В холодильнике лежало несколько свертков. /«О том, что весь мир — сплошной вертеп, отчетливо понял я лишь теперь…»/ В одном была ветчина, в другом — сыр. /«А раньше — где правда была и где ложь, не мог разобраться…»/ Темненькая заинтересовалась. «А хлеб есть?» — спросила она. /«…хотелось пройти мне хоть сто дорог, и ежели есть на свете Бог…»/ Я полез в хлебницу. /«…хотелось бы мне очень тогда до Бога добраться…»/ Хлеба не оказалось — так, какие-то куски. /«Его б я спросил: ты что ж натворил, когда я родился, где же ты был?..»/ Она кивнула. /«…когда я взрослел, ну куда ты смотрел, почему не вмешался?..»/ Я допил шампанское.
«Масло будешь?» Темненькая помотала своей темненькой головой.
При свете она оказалась лучше. Такое редко случается. /«А мне говорят, что Бога нет, во всем виноват мой пьяный бред…»/ И не так уж сильно намазана. /«…и что на семь бед один ответ теперь мне остался…»/ Музыка кончилась. Через минуту кто-то торопливо прошлепал босыми ногами по коридору. В толчке ухнула и загудела вода. «Налить еще?» Опять помотала головой. Тогда я налил чуточку себе. Шампанское было теплым и противным. Точь-в-точь как Алла Владимировна Кеттлер. Я невольно выругался. Должно быть, темненькая неправильно меня поняла. «Они кончили, — поспешно сказала она. — Ну что, раздеваться, что ли? Или как?» И вопросительно посмотрела голубыми глазами, дожевывая. «Или как, — сказал я. — В другой раз, ладно? Не обидишься?» Она не удивилась. И лицо не просветлело. Ей вроде было все равно.
Пожала только плечами и взяла еще кусок ветчины. Вот и вся буря чувств. «Что?» — переспросила она. «Стихи, говорю, какие-то самодельные», — повторил я. Она улыбнулась и сказала: «Спасибо.
А то к утру-то кишка кишке рапорт пишет». И засмеялась. Зубки у нее были довольно кудрявые. А в целом — ничего так… Не хуже других, как говорится. «Это дело ведь такое, — сказал я зачем-то. — Такое дело, что… черт его знает». Кастаки остановился в дверях и спросил с нетрезвым недоумением: «А вы тут чего? Чего вы тут? Уже, что ли?» Темненькая с готовностью доложила: «А они не хотят». Ответственная оказалась девушка, не шаляй-валяй. Рабочая косточка, должно быть. Она стояла у подоконника и смотрела то на меня, то на Шуру. На меня равнодушно, а на Шуру с боязливым ожиданием. Кастаки явно вызывал в ней больше чувств. «Ты чего? — спросил он. — Не будешь, что ли? Уплочено, как говорится… Ведь не гнить зерну, а?» Тут появилась светленькая. Она была уже при полном параде. И тоже потянулась к ветчине. «Давай, — сказал я. — Отрабатывай. Классные у тебя подштанники, Шура. Я подожду, а то тебя сейчас клофелином накормят». Он сказал: «Ну как хочешь… Как тебя?»
Темненькая отозвалась неожиданно жеманно: «Элеонора». Кастаки фыркнул. «Да ладно, — сказал он. — Тоже мне — Элеонора!.. Танькой будешь? Ну тогда кам хир, Танюшка!..»
«Ниссан» издалека моргнул фарами.
Шурик выглядел на все сто — вот что значит тренировка. Выбрит, благоухает. Светлая куртка. Галстук. Виски, тронутые сединой. В кино снимать.
— Держи. — Он протянул конверт. — Письмо тебе. Утром пришло.
Я взглянул на почерк и сунул в карман не читая.
— Значит, смотри сюда, Шура, — сказал я. — Еще раз все сначала, чтобы не было недоразумений. Отличный проект. Отдаешь шестнадцать. Становишься собственником уютненькой такой квартирки. Немного воняет, но тебе там не жить. За месячишко я ее толкну. Ну — за полтора от силы. Получишь двадцать. Верхушку возьму за работу. Пару штук. Или две с половиной, если выгорит. Но твои двадцать — точно.
— То есть четыре чистыми… Двадцать пять процентов.
Я кивнул.
— Нормально, — сказал Шура. — Годится.
— Есть некоторые осложнения, — сказал я. — Человек задолжал каким-то браткам. По голосам похоже. Да и сам он, я тебе скажу, та еще штучка. Но в данном случае нам это все до лампочки.
Владельцем квартиры является его мать. Документы безукоризненные — наследство. На сделку ее вытребуем. Никаких доверенностей.
Короче, я просчитал — не должно быть никаких проблем. Плевать, что бандюки. Деньги-то они от нас получают. Если б от них денег ждать — другое дело. Я бы не сунулся. Даже через банк бы не сунулся. Понимаешь?
— Ах вот так, — протянул Кастаки. — Не люблю я этого дела…
— Решай, — сказал я. — Если совсем не любишь — не надо. Делаем дяде ручкой и идем пить пиво.
— Четыре штуки, — сказал он задумчиво.
— Да еще две я тебе отдам в счет долга.
— Ладно, пошли.
— Точно? — спросил я. — Ты мне в данном случае должен поверить.
Я говорю: дело верное. Ты мне веришь — и мы идем. И если идем, то потом уже не отказываемся. Да?
— Да, — сказал Шура.
— Иначе они на меня наедут. И будут мотать нервы. Знаешь, как у них — заложились, то-сё, мужик ты или не мужик… бодяга, в общем. Им ведь главное — зацепиться. Зацепятся — не отмотаешься. Во всяком случае, мне бы этих экспериментов очень не хотелось. Понимаешь?
— Да, — повторил Шура.
— Так идем?
— Ты достал, — заметил Кастаки. — Я давно все понял.
— Никаких задатков, — продолжал я на ходу. — Я им сказал. Если у них появится другой покупатель — пусть отдают.
— Не знаю, — говорил Шура. — Какой подъезд? Ты в этом деле спец, сам смотри. Сюда, что ли?
Он замедлил шаг, проходя мимо косо загнанной на заплеванный газон машины. «BMW-735» — старая, потрепанная, но все еще внушительная.
— Сюда.
Мы поднялись, и я позвонил в дверь.
Щелкнул замок.
— Сергей, что ли? — спросил человек, гнусавый голос которого казался мне знакомым. — По квартире?
Ничего не скажешь, мир тесен.
Это был Женюрка, сын Николая Васильевича.
— Ну да, — сказал я, когда дар речи вернулся. — Евгений Николаевич?
Женюрка сощурился. Одет он был по сравнению с прошлым разом гораздо приличней: джинсы, ковбойка. Поверх ковбойки — почему-то желтая Степашина куртка с орлом. Волосы зачесаны назад. Надо лбом — бесполезные солнцезащитные очки. Физиономия по-прежнему в угрях. Взгляд исподлобья.
— А это ты, что ли? — протянул он, сторонясь. — Слышь, ни фига себе. Ну лады, лады… А то думаем — кто придет?
— Нашли вам квартиру-то? — поинтересовался я, озираясь.
— Ездят… Заколебал Константин этой квартирой. Возит предка через день… что-то все показывает. Скоро в дурилку обоим.
— Ага… понятно. Ну знакомьтесь: покупатель ваш.
Кастаки прислушивался.
— Это вода шумит, — сказал я. — Не переживай. Кран сорван.
— А-а-а… — протянул он настороженно.
Вид у него был… да вид как вид, в общем. С непривычки-то.
Мы прошли в комнату.
Здесь все осталось как прежде: стол, засыпанный таблетками, тряпье на продавленном диване, два стула, пылища, хромое кресло, тумбочка с доисторическим телевизором, горелая стена… В кресле вольготно расположился плотный парень лет двадцати пяти в толстой вязаной рубашке, несколько скрадывающей фактуру его довольно громоздкого тела. Он качался в нем как в качалке, и кресло постукивало сломанной ногой — тук-тук… тук-тук…
Степаша, понурившись, сидел в уголке дивана, и мне было странно видеть его, во-первых, неподвижным, а во-вторых — молчащим. При нашем появлении он только приветственно поднял руку — и ничего не сказал. Под глазом виднелся отчетливый кровоподтек. Да и сам глаз немного заплыл. На правом запястье тоже были какие-то темные следы. Мне подумалось, что хорошо, кабы не от наручников.
Оба запястья были пусты — в том смысле, что без часов.
— Ну чё, с бабками приехали?
— Снова здорово…
Парень в кресле повернул голову и тяжело посмотрел на меня. Рожа у него была широкая и круглая, как сковородка, и раскосые глаза довольно неприятно глядели из-под узких век.
— Так а чё просто так ездить! — завел свое Женюрка. — Чё мы сюда тащились-то?
— Ладно, ладно… это обсуждали. Документики-то можно посмотреть?
Степаша испуганно пожал плечами, взглянув при этом на человека в вязаной рубашке.
— А чё тебе документики? — лениво спросил тот, не переставая качаться. — Не боись, в порядке документы. Берете квартиру-то?
Тогда и документы будут…
Я вздохнул.
— Так-так…
Кастаки топтался за моей спиной.
— Ладно, Шура, пошли, — сказал я. — Не получится тут у нас с покупкой.
— Казанец, да покажи ты ему бумаги! — не выдержал Женюрка.
Парень глянул на него, и Евгений Николаевич прикусил язык.
Однако обладатель вязаной рубашки хоть и с кряхтением, но все же поднялся. Хмуро переведя взгляд с меня на Кастаки и обратно, он сунул затем руку в карман своих синих спортивных штанов, вольно облекающих его мощные ноги, обутые в сильно поношенные грязно-белые кроссовки «Reebok» примерно сорок восьмого размера, и достал бумажный комок, которым иной риэлтор побрезговал бы и подтереться. Сопя, принялся его разворачивать. Развернув, еще разгладил вдобавок на коленке. И пробасил:
