Полунощница - Алексеева Надежда "Багирра"

Услышав, как баба, покашливая и стуча каблуками, ушла, прокрались к ней. В шкатулке цацки золотые – Митрюхин кинулся карманы набивать.

– Да куда ты их, Сашка. Только светиться зря будешь. Оставь.

Дед Иван по вещам прошелся. В чемодане денег не было: ни за подкладкой, нигде. Куда ж она их дела, господи. Митрюхин бестолково перетряхивал кровать. Администратор скоро вернется. Дед Иван сел на банкетку возле двери. В шею опять вступило, стал шарить по карманам: куда он таблетки рецептурные задевал? Откинулся чуть назад, чтобы сподручнее. Из угла на него глянул Никола. Дед едва занес щепоть перекреститься, как сообразил.

– Сашка, за иконой они.

Пачка пухлая красноватым светилась сквозь пакет. С обратной стороны иконы баба ее пластырями приклеила. Митрюхин заколебался – вроде грех брать. Потом хихикнул, как пьяный, махнул рукой, считать собрался. Дед Иван живо сграбастал всю пачку к себе в карман телогрейки: после сочтемся. Увел Митрюхина в соседний номер, где душ все шипел и плевался водой.

Они наскоро вымылись, чтобы никто ничего не подумал, тихонечко вышли. Администратора за стойкой так и не было.

Дед еле отговорил Митрюхина бежать в магазин за харчами и бухлом, как тот со своим первым уловом поступил. В колонии все знали порядок: гулять там, где надыбал, – ни-ни. «Потому, – говорили Ивану второходы, – ты, лошок, и попался».

Дед Митрюхину денег не отдал. Пересчитали только, пока Таньки дома не было, по три миллиона вышло на нос.

Пили Сашкин припасенный кагор. Условились никому, даже Семену, о деле не докладывать. Раскрасневшись, захмелев, дед, наконец, принял свою таблетку. В спине и шее сделалось легко, еще чуть-чуть – и разогнется. Только в сон от таблетки кидало: даже хорошо, сердце уймется. Дед прилег.

Митрюхин, поддав, развыступался. Теорию гнул, что от таких деньжищ пить вскоре бросит. Потому что неинтересно, когда пьешь-пьешь, а они не заканчиваются.

– Пропьем седня пятеру, завтра еще – потом тошно станет.

Дед Иван, задремывая, летел на самолете вместе с отцом. У отца были руки и ноги – настолько длинные, какие он только мог вообразить. И сам он видел небо ровно над головой, как в детстве. Не исподлобья.

– Дед, ты чего молчишь? Пр-р-рав я? – Митрюхин тряс за плечо.

Сколько же я таблеток принял? Все тело окутала слабость. Следом по расслабленному пробежал страх. Поймают! Их поймают, и его посадят. Снова вши, голод, мордобой. Лекарств нету. Боль. Все кости по спирали скрутит. Не вздохнуть.

Дед сполз с дивана, на карачках подтянулся к окну, привстал, закрыл форточку. Рухнул на пол вовсе без сил.

– Замерз, что ли? – навис над ним Митрюхин. – К Семену пора. Может, это самое, подарим ему чуток на днюху?

Дед Иван схватил Митрюхина за рукав.

– Если, паскуда, хоть кому пикнешь, я тебя размондорю кухонным пером. Мне все равно будет.

Митрюхин, трезвея, заморгал. Дед Иван сообразил, что никогда на фене с ним не говорил из-за Шурика, который все за всеми повторял.

Сегодня звонить будут, лестница не заперта теперь, а что, если подняться? Напоследок? Дорогой с кладбища башня чуть качалась в глазах Семена, голова трещала. Когда миновал поле – встала ровнее. Приехал родственничек со своими вопросами, а что ему, Семену, ответить? Как так вышло? Он и теперь точного ответа не знал. Вот ему сегодня стукнуло столько же, как тогда отцу. Пятьдесят семь. Но разве сравнишь? Колокольня да обгрызенный колокол только и знают, отчего отец так распорядился своей жизнью. Их жизнями.

Семен давно не приближался к колокольне. Вот она, остается лишь каре обогнуть.

Тогда участковый велел вход на нее заколотить, повесить замок. Семен лет до тридцати не мог смотреть на панораму храма. Отворачивался. Или не поднимал головы. Во дворе у крыльца больше не стучали в домино, за чекушками и мясом в магазин ходили всё реже. Инвалиды умирали, будто отец освободил их от этой жизни. Указал путь.

В восемьдесят девятом прибыли и освоились первые монахи, на острове затеяли ремонт. Жалкие они были, первопроходцы. Ходили с налобным фонарями, как шахтеры, служили в пустых кельях, обогревались буржуйками. Говорили, храм придется заново освящать, потому что при магазине здесь мясо рубили, а в церкви кровь не проливают.

Местные помогали на стройке, кто в силах был. Семен вызвался ошкурить и покрасить колокольню изнутри – хотелось первому туда подняться. Да и других желающих не было.

Семен помнил, как стоял на пустой верхотуре. Единственный уцелевший колокол с погрызенной временем юбкой чего-то ждал от него. Семен собирал в мешок старые стрижиные гнезда, шпателем соскребал помет. Ненароком сковырнул кругляш, вросший в пол. Разбил. Оттуда вылетела монетка. Пошкрябал ногтем. Утер выступивший пот на лбу. Не мог не узнать отцовский талисман. Целовал эти ржавые двадцать копеек и все оглядывался – не видит ли кто. Никого вокруг. Даже чаек. Серое как тряпка небо, такая же вода, желтый лес. Осень.

Открытая банка с краской подернулась пленкой, а Семен все торчал на ветру. Он бы и дальше тут стоял, эти прогнившие ступени (настоятель сказал: «Весной заменим с божьей помощью») помнили отца. Поговорить о нем хотелось нестерпимо. Только не с кем.

Похороны тогда устроили наспех. Отцу и остальным. Бандитов всех троих положили в одну могилу, Суладзе (почтительно) – в другую. В те самые, что по приказу главврача были вырыты заранее. Семен в предчувствие Суладзе не верил, он ни во что больше не верил. Отцу могилу сам выкопал. Большая могила вышла, как для высокого человека размечают. Правда, далеко за овражком, в лесу, считай. Ближе копать Лаврентьева не дала. Заголосила, что покоя никому не будет, если самоубийцу положить рядом.

После похорон Семен в палате у коки Томы то отца оплакивал, то крыл Ваську обрубком и дезертиром. То «командир, командир», а сам свалил с площади и не обернулся. О том, что Ёлка сбежала с участковым, он тогда еще не знал. Тетка молчала, гладила его по макушке, как маленького. Хвалила, что сделал, как Лаврентьева велела.

– Сень, не ссорься ты зря с людьми. И фамилию, как паспорт будешь получать, материнскую возьми, от греха подальше.

Мать на соседней койке кивала, шлепала губами, заплеталась языком, как пьяная, все больше плакала. Семен понимал, что после инсульта она уже не встанет. Женечкина койка пустовала. Та под шумок сошлась с рыбаком-карелом, отселилась в Зимнюю. В другой конец коридора. Засобиралась было в подосёновскую комнату въехать: мол, Семену одному столько места не надо и вообще «он парень молодой, уедет скоро». Кока Тома отчихвостила ее с такой злобой, что Женечка ночью съехала, не простившись.

Вернись к ним Васька, Семен бы забыл все проклятия, вцепился в него, заставил заново пересказать про каждый окоп, про каждый снаряд… Да что там! Травинка, которую жевал отец на привале, теперь освятилась для Семена. Но Васька, подавшийся в отшельники, при встрече лишь молча смотрел. Или убегал прочь.

Летом восемьдесят четвертого умерла кока Тома, следом мать.

Когда последних инвалидов переводили в Видлицу, Васька пропал без вести. Семен искал его у сторожки, огибал остров на лодке, звал. Умолял. Выл. Хрипел.

С материка приезжали, спрашивали отшельника. Никто ничего не знал.

С возвращением монахов Семен чистил колокольню каждую весну. Одно время думал даже на звонаря выучиться.

Потом прошел слух, что заказали нового «Немого царя». Появились, значит, средства. Приехали москвичи, долго измеряли там и сям, проходили лазером, просили Семена отойти в сторону. Они сколачивали настилы, скрывая слой помета, который еще помнил отца. Они красили стены. Нажаловались владыке, что местный мужик торчит на колокольне. Смотрит и ничего не делает, а у них сроки: «Не одни вы в апреле колокол ставите».

Настоятель попросил Семена не мешать работам. Очень вежливо попросил. С тех пор Семен в храм не заходил.

Семен пошел к колокольне напрямик через подъезд каре, не вокруг, как просили ходить мирских. Нечего больше бояться. Глаз зацепился за поленницу у Гошиной комнаты. Дрова на острове к весне совсем на исходе, а тут сложена в полный человеческий рост, душистая, чурочки одна к одной. Семен хотел было поддать поленницу ногой, пусть Гоша еще раз сложит, повозится. Или прихватить пару поленьев себе? Разговор за дверью заставил его спрятаться за дровами, прислушаться.