Толмач - Гиголашвили Михаил

– Понятно, кто – внучка президента, кто же еще?.. Чтоб ей пусто было, давалке!..

Он не успел досказать – Зигги взял его мощную руку и начал тыкать пальцами в чернила:

– Спортсмен?

– Я, я [41]! Спорт, гут спорт! – подтвердил Малой с гримасой улыбки на обезображенном лице (от перебитого носа и шрамов лицо съехало на сторону, перекосилось, как после пареза, – вид был диковат).

– Поставьте мешок, никто не украдет! – сказал Зигги.

– Понял. – И Малой кинул мешок на пол, однако недалеко от своих ног: видно, он крепко надеялся на эти бумаги. Свист из его носа был то громче, то глуше.

Зигги управился с отпечатками и усадил Малого к стене, начал настраивать поляроид.

– В кадр не вмещается, – пошутил он. – Все русские такие здоровяки?

– Все. Потому и войну выиграли, – завел я беспроигрышную шарманку.

– Ну да, Шталинград… Слышал от деда. Он там руку потерял.

– Хорошо, что не голову.

– Верно. Там большая мясорубка была. Без руки жил потом, ничего. Левая, к счастью.

– Могла быть и правая, – предположил я.

Малой тем временем заковылял к умывальнику – отмываться от чернил.

– Что это с ним? – кивнул Зигги на его хромую, вывернутую ногу.

– Все очень просто – с горы упал, – лаконично ответил Малой. – Хорошо еще, не убился, только одну кость сломал и сотрясение средней тяжести получил.

– Ногу сломать лучше, чем позвоночник, – заметил я.

– Позвоночник у меня тоже не в порядке – винтом рубануло, когда под водой был. И нос мучает – с трапеции в цирке сорвался. Теперь вот на роже вечный хмурняк… И сотрясений штук восемь, все и не упомню. Беда! – покачал Малой массивной бритой головой. – Я сам с Алтая, с детства по горам лазаю. Это потом в Москву поехал жить, будь она трижды проклята, а в детстве там жил, на воле.

Когда все было закончено, мы отправились наверх. Я шел впереди, Малой, шурша мешком, хромал сзади и громко, надрывно, с заливистым свистом сопел.

Дверь в кабинет Тилле открыта, там два сотрудника. Когда они увидели Малого, один сказал:

– О-о!.. – а другой пожелал Тилле удачной работы.

Оба, опасливо косясь на Малого, вышли, а Тиле пробормотал:

– Бог мой… – и начал распутывать шнуры диктофона.

Мы сели, как обычно: Малой напротив Тилле, я – между ними. Перебирая бумаги, Тилле спросил:

– У вас в паспорте виза на Францию. И французские пограничные штампы. Были во Франции?

– Объясняю: был. Из Москвы прямо в Страсбург, через Париж полетел. Оттуда в Гаагу смотался, в трибунал хотел жалобу подать, но сказали, что от частных лиц не принимают, только коллективные заявки…

– На кого жалобу хотели подать?

– На гада Ельцина, его повесить мало, говномеса. В Голландии русские на вокзале в Гааге посоветовали: «Езжай, говорят, в Дюсик, там сдавайся, там у них сборный пункт, оттуда тебя немцы сами дальше пошлют, куда надо». Вот на поезде в Дюсик и поехал.

– И билет есть из Гааги в Дюссельдорф? – невзначай поинтересовался Тилле, настраивая диктофон и распечатывая новую кассету.

– Есть, есть, как же, у меня все есть, я ничего не выкидываю. – И Малой извлек из пакета билет, а я подумал, что его дело уже решено: есть паспорт, есть виза, есть билет – чего еще?.. Или по паспорту отправят в Россию. Или по визе – во Францию. Или по билету – в Голландию, правило третьей страны: откуда пришел, туда и иди сдаваться. А то, что тебе Голландия меньше Германии нравится – извини, на вкус и цвет, как говорится, всем не угодишь…

Тилле тоже что-то тщательно отметил у себя на листе. Он всегда работал с листом бумаги, куда вносил все, что ему было надо, а во время пауз и перекуров (иногда и прямо во время разговора) поворачивался к компьютеру и вносил туда свои заметки. Да, недаром говорят, что самое страшное – это когда немецкий чиновник во время беседы вдруг тихо поворачивается к компьютеру и незаметно вносит туда несколько слов: наверняка ничего хорошего.

– Начнем. Пожалуйста, год и место рождения. Адрес до выезда из России.

Малой продиктовал то, что уже было известно из папки и паспорта. Но я все равно еще раз тщательно записал данные на бумаге, а Тилле перечитал их с листа в микрофон.

– Родственники в России или за границей есть?

Малой засопел:

– Объясняю: никого. Сирота. Ни братов, ни сватов. Один как перст судьбы, как собака дикая…

– Очень хорошо, вопросы отпадают, меньше писанины. Что это у вас в мешке? – выключив микрофон, спросил он, видя, как Малой время от времени проверяет, на месте ли мешок.

– Вся моя жизнь.

– Но у нас нет столько времени, – усмехнулся Тилле. – Нас, по большому счету, кроме вашего паспорта и рассказа о гонениях, мало что интересует. И кстати – все остальное можно подделать или налгать.

Малой пожал плечами – мол, ваши проблемы.

– Паспорт тоже можно подделать, – сказал он резонно и с хрустом потер свой бритый череп.

– Есть машинки, проверяющие паспорта. Мы как раз купили такую. Можно попробовать, – холодно ответил Тилле.

– Он что, думает, что я ксиву подделал?.. Да моя она, моя!.. Вот, зачем вообще паспорт? Читайте! Пресса!

И Малой молниеносно-безошибочным жестом выхватил из мешка пожелтевшую газету, загнутую на статье «Просчет альпиниста» с фотографией Малого в окружении людей и коней.

Я показал газету Тилле. Тот склонил голову.

– О чем?

– О том, как меня травили. Вытравливали как таракана. Жить не дают, скоты в сапогах… – ответил Малой.

– Что за газета? – спросил у меня Тилле.

– «Барнаульская правда».

– Барнаул?.. Постойте! – Тилле заглянул в папку. – Он же родился в Барнауле?

– Точно так.

– Знаете лично автора статьи? – вдруг строго спросил Тилле.

– А как же, он со мной в школе учился. Дружбан мой. С детства кенты. Мы сели, выпили, я ему все рассказал, он говорит: «Давай я про тебя статью напишу!» Вот, и написал, не обманул, потому что кент верный, мы с ним вместе по лесам бегали…

Тилле что-то черкнул на листе, а мне сказал вполголоса:

– Конечно, школьный друг что хочешь напишет… Как русские наивны!.. Я испытываю к ним симпатию за это. С ними легко работать. Они доверчивы, как дети. И мечтательны. Раньше верили в коммунизм, теперь – в то, что Германия всех примет и обогреет…

– Наивность и есть форма мечтательности, – ответил я на это.

Малой в это время смотрел в газету, но по стихшему сопению чувствовалось, что он вслушивается в наш разговор. Когда я вкратце передал ему суть, Малой ответил:

– Как бы не так!.. Мечтатели!.. Да таких завистливых гузноебов, как мы, на свете еще поискать!.. Если у кого что получается путевое – тут же сожгут, испоганят, разграбят, хуже татарвы: раз у нас нет, то и ты соси. Подлые твари, лизоблюды, жополизы, лентяи, пьяницы!.. Правильно говорят: русские долго запрягают, а потом никуда не едут!.. Наша Дубляндия стала непригодной для жизни!.. В ней опасно жить!.. Карлики и пигмеи захватили власть!.. Да и где эти русские?.. Это же так, фьють, этнический эфир, в котором другие распылены…

Я перевел. Тилле усмехнулся:

– Ну-ну, не горячитесь. Это в вас обида говорит. Кстати, в графе «вера» вы пишете, что вы бывший член компартии. Вы, собственно, кто?.. Политик?..

Малой обиженно засвиристел носом:

– Да какой на хрен политик!.. В партии был, да. А кто там не был? В партии верить в бога не разрешали – только в Ленина и коммунизм. Когда вся эта партия мандой накрылась, я лошадей разводить стал. Вот, пферд, ферштейн? [42] – И он ткнул в снимок изуродованным пальцем без ногтя. – Мы должны были уже на скачки в Висбаден ехать. Все на мази было, если б не эта ебучая внучка…

– Внучка? Чья? Ваша?

– Да нет. Ельцина-гада.

– А какое внучка Ельцина имеет к вам отношение? – удивился Тилле.

Малой заскрипел стулом.

– Все очень просто. Ко мне лично – никакого. Но вот лошадки мои ей понравились. Тут вся заварка дела. Коней отняли, ферму закрыли, меня на 450000 рублей оштрафовали, убить пытались – чего еще? Но Страсбургский суд разберется! – погрозил он пальцем и пристукнул деревянной ногой.