Складки (сборник) - Кислов Валерий Михайлович
Само. Уд довлей, твори тело…
Но разрыв не подвластен ни лгуну, ни лукавцу, поскольку они — а вместе с ними и их слова — изначально разорваны. Удел гения не разрывать, а пытаться связать. Гений в эпоху гонений, рваную речь зашивая, сплетает, свивает слова, уповая. На что? Гений — это человек, преодолевающий бессилие и печаль одиночества, который робко шепчет себе и далеким звездам: «Я хотел связать, но у меня опять не получилось». Так называемые гениальные «разрыватели» на самом деле ничего не разрывали, а лишь являли разрыв речи. Они являли ужас разрыва речи. Причем так, что по коже дрожь. И позволяли, в трепетной дрожи, мелькнуть тому самому, непередаваемому. Через ерничанье и озарение как X., через боль и томление как М. или П. Ужас разрыва через осмысление.
Являли, являли и доявлялись…
И вот уже не очень красивый, не очень умный, не очень честный и не очень порядочный мужчина вынужден переводить, причем облекая в форму рифмованного десятисложника, псевдолитературное эссе под многозначительным названием «По ту сторону кю», в котором потоки бессознательного романтизма приправлены произвольными эскападами в марксизм, фрейдизм и не очень эротичный эротизм.
За что? Для кого?
И со времен хелефеев и фелефеев ничего…
Изреченное, т. е. речью изложенное, есть ложь. Написанное (прочитанное) есть ложь вдвойне («в основе литературы, — заявляет Ж.-Ф. Ж., — всегда лежит обман»). Один написал не то, а второй прочитал не так. Переведенное — есть ложь втройне. Лжец-драгоман. Один написал не так, второй перевел не то, а третий не дочитал… Что?
Ложь во лжи изложи.
Перетирая пережеванное.
И оближи.
Перевод — с легкой руки (с пьяного языка?) анонимного итальянского каламбуриста — предательство, но предательство, возведенное в куб (совсем как кубизм — это не то, что мы видим, а еще и то, что мы якобы знаем, хотя это дополнительное знание вовсе не спасает от серой скучности увиденного). Чтобы предать, переводчику вовсе не требуется слушать тройной крик петуха. Ему достаточно и троекратного шепота. Змеиного шипения. Переводчик — не воин, язык раздвоен, сплошь и рядом измена, и он — скорее, завравшийся (зарвавшийся) шпион. Переводил, передавал, предавал; кого приводил, кому продавал? Эх, вы, музы мои музы, музы новые мои…
Переводят в другое место: через границу, через болото, на тот берег, на эту сторону; переводят в другое положение: стрелки часов, ремень шкива, тумблер пускового механизма; переводят в другие условия: учреждения и предприятия, гражданских и военнослужащих, задержанных и заключенных; переводят на другой режим: на самоокупаемость, на хозрасчет, на полставки, на диету, на подножный корм; переводят в другие знаки и величины: фунты в миллиметры, дюймы в тугрики, кроны в вольты, человекочасы в гонорары, пассажиропотоки в микро- и макрокредиты; переводят до тех пор, пока не переведут окончательно, не изведут до полного исчезновения: животных и рыб, бумагу и время, людей и дух. И все всегда стремятся перевести точно. И никогда результат не соответствует ожиданиям. А наоборот обескураживает. Поскольку всё — не то.
Это может понять тот, кому доводилось переводить разговор свекрови и невестки, которые говорят на одном и том же, родном для них обеих, языке. Зачем и о чем говорили? Ради чего переводил? Кого разводил? Это может понять и тот, кто переводит, к примеру, с жаргона научного — на рекламный или со сленга студенческого — на полицейский. Зачем написали? Кому зачитали? Что вменили? За что избивали? Куда упекли?
И вот слушаешь перлы на великодержавном новоскифском и поражаешься…
Ну почему так криво и коряво я до сих пор перевожу?
И что, когда придет, скажу карге курносой и костлявой?
А ничего не скажу.
Да и что тут скажешь?
И со времен этих самых евсеев… и… как их там… малофеев…
«Перевод не должен быть точным. Более того, он не должен быть достоверным», — заявляет без тени сомнения Б. О.
Перевод с одного языка на другой — лишь одна из разновидностей перевода. Как и все остальные переводы, он так же неточен и так же обескураживает. Перевод речи есть пересказ кем-то уже изреченной лжи. Каким бы ни был перевод — плохим, то есть передающим изначальную ложь плохо, или хорошим, то есть передающим ее не очень плохо, — он все равно останется пересказом лжи.
В подтверждение — цитата из С.: «…автохтонный художественный коммуникат автономен и самодостаточен, а его переводческая версия — всего лишь симулякр. И самое главное: они отсылают к разным экзистенциальным смыслам <…>, телеологически неравномощным и неравноценным в силу избирательности фокусов внимания к деталям своего бытия (к составляющим своего средового окружения, к составляющим культуроценоза и поэзоценоза)».
Каково?! То-то же!
А далее в тексте — уже понятнее — о том, что «кривое не может сделаться прямым».
Это уж точно. Как ни старайся.
А переводчик все старается и старается, и порой — по глупости или корысти ради — сам себе усложняет задачу. Так, пытается с языка на язык не просто врать, а перевирать, соблюдая т. н. «форму»: и корпит над переводом двухчленной четырехстрочной одиннадцатисложной сапфической оды или шестичастного двадцатишестиглавого липограмматического эпоса без пятой главы. А то еще возьмется сохранять особенности говоров и наречий. Ну как можно переводить с ненецкого на немецкий, причем не на нормативный бирундвюрцешпрах, а литературный ранненововерхнегерманский? А с рачинского диалекта грузинского на один из паннонских диалектов русинского, который, кстати, практически идентичен шаришскому диалекту восточнословацкого? А еще, например, — упраздняя само понятие времени, — переводчик может замахнуться на древние и даже вымершие языки, которые ни ему, ни его близким ничего плохого не сделали. Кто что и кому может сегодня — в эпоху, когда ай-фоны, ай-пады и прочие ай-устройства постепенно заменяют и отменяют мозговые функции, — перевести с таких языков, как шанг-шунг или цзинь-вэнь?
Но даже если умерить амбиции (хотя кто же умерит? кто смирится?) и лгать с одного современного языка на другой современный язык, то проблема лживости, как непременного условия переводческой деятельности, все равно остается. Как из трех лживых изводов выбрать не самый плохой?
Никак.
Береги свой хой.
И вообще привередничать и капризничать, выбирая, не надо, — говорила Орфею менада.
А он не внял.
Перевод — дурная молва: перебирать — перевирать — чужие слова.
Можно сопоставить все три плохие лжи, рассматривая их как подмножества, и из общих для них элементов вывести множество, сделать выжимку, эдакую эссенцию лжи. Так, по крайней мере, этот экстракт будет пересказом собирательным, совместным, согласованным, а значит — по общему предположению — более объективным, а значит — по общему мнению — более правдивым. Разумеется, заблуждаться спокойнее сообща. Лгать веселее вместе. Вместе весело шагать по просторам, по просторам и, конечно, привирать лучше хором. Но от этой соборности ложь все равно не станет правдой. От увеличения объема лживости процент правдивости не возрастет. Все мы экспериментировали. Это не значит, что следует отчаяться и потерять всякую надежду. Нет. Но это и не значит, что можно наивно верить, не понимая, во что и зачем. Нет. Не надо. Об этом достаточно популярно изложено в анонимном польдевском трактате «Краткий курс у-вэй». Но кто же его читал? Да и кто его прочтет?
Дух веет, где хочет. Из щелей бытия сквозняк удачи воет, хохочет. Дует с какой — ему одному — угодно силой. Иногда (редко) вдует так, что потом долго приходится отдуваться. Как в самой удачной лжи может оказаться доля правды, так и в самой неудачной лжи может найтись толика истины: от каждой лжи можно что-то ожидать, что-то взять и в это поверить (сказано же: верю, потому что лживо, и это высказывание в чем-то правдиво). Самый веселый, но не обязательно самый неправильный перевод — это лживый пересказ рассказанной лжи с одного незнакомого языка на другой незнакомый язык. Так, может произойти «испытание чуждостью» (по А. Б.). Так, может появиться пусть небольшой, но все же шанс, что при переводе переведется что-то правдивое. Минус на минус может дать плюс. «Ври, что хочешь: я правду знать хочу», — говорит персонаж А. С. (Т.). Честный переводчик — это человек, пытающийся преодолеть печаль и бессилие одиночества, который робко шепчет себе и далеким звездам: «Я хотел перевести сказанное не очень лживо, но у меня опять не получилось».
