Трактат о лущении фасоли - Мысливский Веслав

Я не рассчитывал, что кто-то меня здесь найдет. И даже, признаюсь, не хотел, чтобы меня нашли. Да и кто бы мог это сделать? Тишина, пустота, только этот снег. И потом, вы не поверите, но мне стало хорошо. Я чувствовал себя так же, как когда лежал в камышах в лодке, где-то далеко меня звали — отец, мать, сестры, а я притворялся, что не слышу. И представлял себе, как потом меня будут упрекать: где ж ты был, сынок? Наказанье Господне, а не ребенок. Сколько тебя звать?

Ни один зверь не появился, ни одна птица не пролетела, не уселась на дерево. Только спустя долгое время я увидел зайца, но он словно бы мелькнул над снегом — и исчез. Потом, еще через какое-то время, не знаю, сколько дней могло пройти после зайца, я не считал... Если человек считает, значит, он на что-то рассчитывает. А я вам уже говорил, что ни на что не рассчитывал. Через некоторое время появилась косуля. Мне не верилось, что она настоящая. Я смотрел и не верил. Решил, что мне снится, потому что она стояла примерно там, где должна быть кухня. Спокойная, доверчивая — редко встречаются такие спокойные и доверчивые косули. Она стояла так, словно ничего не боялась. Видимо, голодная — начала разрывать мордой снег. Я подумал, не бросить ли ей несколько картофелин, чтобы подошла ближе. Но не сумел пошире открыть дверцу. И вдруг, хотя никто ее не спугнул, косуля просто исчезла. Знаете, когда смотришь только на снег, да еще через щель, все иначе. И обычно случается совсем другое, чем когда снега нет.

Я прильнул к этой щели, и словно в фотопластиконе ² передо мной проплывали рождественские открытки. Например, там, где была комната, я однажды увидел рождественскую елку со множеством свечей. И они так ярко горели, что вокруг сделалась ночь, хотя был день. Или вдруг где-то за лесом с неба начала падать звезда, огромная, сверкающая, со светящимся хвостом. Я даже отпрянул от щели, потому что долго смотреть на эту звезду было невозможно. А в другой раз вижу — волхвы идут. Как я понял, что это волхвы? У них на головах были короны. Казалось, они сбились с пути, потому что то и дело возвращались и начинали идти в другую сторону.

Однажды мы с отцом поехали на ярмарку и зашли в магазин за тетрадками. Под стеклом лежали открытки, в том числе с волхвами, которые бредут по снегу и кто-то их направляет: мол, вам не туда, а сюда. Я глаз от нее не мог отвести. Первый раз в жизни увидел такие открытки. Даже осмелился спросить продавца, зачем они.

— Чтобы посылать, — сказал тот.

Я начал приставать к отцу:

— Папа, давай купим одну, пошлем.

— Кому? — Отец сердито дернул меня за руку. — Нам некому посылать открытки. Все дома.

Однажды я услышал, как звенит колокольчик на санях, и прильнул к щели. Звук делался все громче, видимо, сани приближались. А потом вдруг стал удаляться, пока совсем не затих. Я так и не увидел ни саней, ни того, кто в них ехал. А еще однажды появились ряженые. Они шли гуськом, один за другим, ноги вязли в снегу. Впереди вифлеемская звезда, за ней царь Ирод, воин, еврей, стражник, а последним — черт. Я удивился, что нет смерти. Подумал: кто же будет обезглавливать Ирода? Но, может, она и была, просто белая, и снег тоже белый, не отличишь. Как иногда не отличишь сон от яви.

Пан Роберт, когда мы познакомились, на каждое Рождество присылал мне такую открытку, и я ему тоже. Мы как раз похожие выбирали, с рождественскими елками, ряжеными, волхвами и так далее. Иногда он даже писал что-нибудь шутливое. Мол, посылаю вам то, что осталось от нашей наивности, см. оборот.

Однажды на Рождество я выбирал для него открытку и вдруг увидел такую, какую видел тогда, в ту щель. Точь-в-точь такую. Звезда опускается за лес, а мир укрыт снегом. Я купил, и марку тоже, и, повинуясь какому-то импульсу, сразу надписал и отправил. Не пану Роберту. Сюда. Пустую, без пожеланий. Что я мог пожелать? С тех пор я каждое Рождество посылал сюда открытки. Пустые. Однажды только подумал, не подписаться ли: ваш. Но чей? Обратно они не возвращались. Как они могли вернуться, если я не указывал свой адрес? Вы считаете, бессмысленно? Я тоже так думал. Но наступало следующее Рождество, и я снова отправлял. Может, вы со мной не согласитесь, но мне кажется, что только на открытках мир таков, каким нам хочется, чтобы он был. Потому мы их друг другу и посылаем.

Нет, я не думал о том, что будет, когда снег растает. Ел, спал, смотрел в щель и, в сущности, сам не знал, жив ли я. Может, просто ждал, пока растаю вместе со снегом? Почему бы и нет? Когда человек не уверен, что жив, ему хочется растаять вместе со снегом.

И вдруг, неожиданно, появились партизаны. Утро было ослепительно солнечное, лес сделался прозрачным, деревья словно расступились, так что я издалека увидел, как они приближаются. Вы не поверите, но мне захотелось, чтобы они прошли мимо. Подать голос? Ни за что. Я вам больше скажу, именно тогда я испугался. Спустился на самое дно ямы, да еще взобрался на гору картофеля в углу. В одном углу ямы хранили картошку, в других — морковь, свеклу, капусту, репу. А в центре оставалось свободное место, чтобы было где встать, развернуться, корзинку поставить.

Дело не в том, что все это случилось из-за партизан. Кто бы это ни был, я не хотел, чтобы меня нашли. А партизаны в деревне бывали часто. Летом, зимой, по-всякому. Зимой они обычно оставались дольше всего. Не было ни одного дома, куда бы они не заявились. Иной раз их в доме оказывалось больше, чем хозяев. Спали на чердаках, в коровниках, и в комнатах тоже, если в доме было больше одной. Командиры — так уж точно в комнатах. Они залечивали раны, приходилось их кормить, иногда врача привозить — а чтобы деревенские хоть когда-нибудь к врачу обращались, я такого не помню. Лечились сами — травами, мазями, отвары пили, растирались, ставили банки, а если не помогало, умирали. Много всяких снадобий люди знали. Например, вы знаете, что такое заячий висок? Нет, жир. Лучше нет, если рана гноится. При ожогах — алоэ. При ревматизме крапивой больные места прижигали. Я и теперь иной раз тоже иду и сую руки в крапиву. Еще пчелами обкладывали. Даже самые сложные переломы — были те, кто умел вправлять. Без гипса, в лубки. Или, знаете, дети с врожденным вывихом тазобедренного сустава. Бабка вправляла. Ей принесут ребенка: мол, плачет и плачет. Она сначала сдвинет ножки вместе, чтобы посмотреть, одинаковые ли складочки. Если не одинаковые, значит, вывих. Тогда хоть из дома беги — так ребенок у нее в руках орал. Но в деревне у нас никто не хромал. Не все болезни удавалось вылечить. В конце концов, лечение не в том заключается, чтобы непременно нашлось лекарство. Достаточно, чтобы человек знал, что ничего сделать нельзя и поэтому он должен умереть.

О, в те времена привезти врача было непросто. И далеко не всякий доктор соглашался рисковать. Однажды отца послали, так мы все молились, пока он не вернулся. Потом врача надо было везти обратно, и мы снова молились, чтобы отец вернулся домой. Так что иной раз люди бывали сыты партизанами по горло. Тем более что они еще и пили, и требовали самогон. Даже танцы устраивали. Некоторые умели играть на губной гармошке, барышни сбегались — а как же, весьма охотно. Потом от этих танцев некоторые отсчитывали срок беременности.

С каждым следующим разом партизанский отряд все уменьшался. Это не мешало оставшимся пить и веселиться. Выпив, они иногда начинали палить в воздух. Деревня в лесу, вдали от трактов и железной дороги, им казалось, что никто не услышит. С другой стороны, когда приходили партизаны, веселее делалось. Деревня словно бы оживала. Не сразу. Придут — лица осунувшиеся, исхудавшие, почерневшие. Глаза от недосыпа налиты кровью, казалось, они не столько смотрят, сколько не доверяют. Улыбнутся — вообще не похоже на человеческую улыбку. Заросшие, точно не брились все это время. У кого-то голова перевязана, иногда кровь еще сочится сквозь бинты. У кого-то рука на перевязи. Кто-то хромает. Или идет в одном сапоге, а другая нога замотана какими-то окровавленными тряпками. Некоторых на руках несли. Вот этим как раз обычно и требовался врач. А уж пахло от них — вы себе не представляете...