Иди за рекой - Рид Шелли
На распродаже, которую порекомендовал мне Эд Купер, я купила мебель и расставила ее так, как мне удобно. Я выбрала в “Хэйс” ткань с полосками из маленьких желтых подсолнухов и сшила из нее занавески для кухни и спальни. Я обрезала все до единого бутоны на деревьях, поливала их и подкармливала, все сильнее укрепляясь в вере, что это делается не зря.
Неспешно обустраиваясь на новом месте, вскоре я завела обычай каждую неделю ездить вдоль Северного Притока к месту его слияния с Ганнисоном у столовой горы Роджерс-Меса. Я шла тропинкой через полынь, дикие цветы и ивы, а потом разувалась, подворачивала брюки, шлепала по холодной быстрой воде и стояла в том самом месте, где две реки соединяются в одну. Рев их слияния перекрывал все прочие звуки – и слышен был лишь этот древний разговор. Я цеплялась пальцами ног за скользкие камни, преодолевая напор течения, закрывала глаза и слушала. Не могу сказать с уверенностью, о чем мне говорили полупрозрачные воды двух этих рек. Я только знаю точно, что каждое их слово было правдой.
Однажды в конце того лета я сидела на берегу в месте слияния Ганнисона и Северного Притока и грела ноги на солнышке. Уил часто говорил мне, что на земле лучше не сидеть, а лежать, чтобы всем телом ощущать прикосновение почвы и смотреть в небо, и в тот день я так и делала – просто ради удовольствия единения с миром. Я чувствовала, как мне передаются вибрации рек и камней, идеально-голубого неба и суетливых насекомых, и, когда наконец поднялась, была полна сил и веры в себя. Я пошла обратно по тропинке и забралась в старый грузовик. Я сама еще не вполне понимала, что делаю, но вдруг поймала себя на том, что еду в сторону Айолы. Я ломала голову над тем, какое незавершенное дело манит меня туда, пока долгие мили полынных холмов не разверзлись передо мной долиной Ганнисон и я не осознала наконец, что еду вовсе не домой.
Вместо поворота на Айолу я свернула с трассы номер пятьдесят на гравийную дорогу, идущую параллельно ручью Биг-Блю. Грузовик со стоном потащился вверх по тому самому холму, с которого я когда‐то спускалась, путаясь в ногах, юная, потерянная и голодная. Я – впервые – возвращалась на то место, где отдала своего малыша. Я не представляла, что именно рассчитывала там найти. Скорее всего – просто пустоту, отчаянное отсутствие в той точке, где мне бы так мучительно хотелось увидеть, как он дожидается меня, хотя, конечно же, я понимала, что это невозможно.
Я бы сказала ему, что теперь я к нему готова. Сказала бы, что мне знакома боль разлуки и я ужасно – до глубины души, невыразимо – сожалею, что отдала его тогда, что не придумала никакого иного способа его спасти.
Отрезок гравийной трассы сменился узкой проселочной дорогой, которая оказалась и круче, и длиннее, чем мне помнилось; она вырывалась из зарослей полыни и карликовых дубов и дальше шла сквозь густую чащу. И тут у меня перехватило дыхание: я узнала поляну. Я остановила грузовик там, где когда‐то стояла длинная черная машина, и вышла на то же самое место, где в последний раз прижимала к себе ребенка. Положив скрещенные ладони на сердце, будто надеялась таким образом не дать ему вырваться из груди, я прошла по поляне к упавшему дереву, где по‐прежнему отчетливо видела женщину, которая кормит грудью младенца. На той же ветви сосны, где над ее мужем и завитком сигаретного дыма шумели сине-черные сойки, теперь щебетали скворцы. Дерево отбрасывало широкую тень на то место, где было когда‐то расстелено их красное одеяло с пикником. Я села на бревно на место той, другой матери и заплакала.
Эмоции, которые я в этот момент испытала, напоминали сами роды: когда в тебе вдруг высвобождается животное начало и тебя безжалостно выталкивает куда‐то за пределы рассудка, туда, где от тебя уже ничего не зависит, и вот уже всхлипывания мои переросли в прерывистый вой. Я схватилась за живот и согнулась пополам, укачивая немыслимую тяжесть внутри меня, которую, сколько ни рыдай, оттуда было не изгнать, и одновременно – пустоту внутри меня, которую не мог заполнить никто другой, кроме него. Я хватала ртом холодный горный воздух, будто пыталась уловить в нем вкус своего ребенка, а потом, когда слезы наконец утихли, закрыла глаза и прислушивалась – можно подумать, из тихого леса до меня мог донестись его голос.
Валун, на котором другая мать оставила мне персик, стоял на краю поляны. Он не был похож на все окружающие его камни – был не круглым и светлым, а бронзовым, оранжевым и с острыми краями, а по гладкой его передней грани тянулись три черные полосы, будто следы от когтей. Казалось, валун раскололи надвое, и за многие века вторую половину растерло в пыль и унесло. В потоке всего, чему этот камень в разное время был свидетелем, мои посещения этого места ничтожны, как одинокая капля дождя. И все же для меня он был и памятником, и точкой опоры, осязаемым доказательством: то, что произошло здесь летом 1949‐го, мне не приснилось.
Я приблизилась к валуну очень осторожно – я бы не сумела объяснить почему. На его плоской верхушке, достающей мне до груди, на этот раз не было ничего, кроме нескольких сосновых иголок цвета меди и гладкого круглого камешка. Я взяла камень и сжала в ладони, вспоминая тот персик. Прислонившись спиной к валуну, огляделась. В предвечернем свете сиял лиловый кипрей. Певчие птицы, которых спугнул мой плач, вернулись на ветви у меня над головой. Я посмотрела вниз и заметила еще один гладкий камешек, похожий на тот, что я держала в ладони. Я нагнулась и подобрала его. Третий лежал в сырой грязи неподалеку, его я тоже подняла.
Вот тогда‐то я и решила: я соберу шесть гладких камней и положу их сверху на валун, по одному – на каждый год с тех пор, как родился мой ребенок. Следующим летом вернусь и добавлю еще один камень, а через год – опять, и так у меня появится что‐то вроде памятника, место, где я смогу чувствовать своего сына, алтарь, на который я буду возлагать бесхитростное благословение для моего мальчика в честь каждого его дня рождения.
Молясь о том, чтоб каждый из минувших лет оказался для него добрым, я уложила шесть камней, один за другим, в идеальный круг.
Глава девятнадцатая
1955–1962
Осенью свет падает через окно иначе, чем в любое другое время года. Так было в моем доме в Айоле, и в моем новом доме – тоже так. Независимо от того, какая за окном температура и какого цвета сейчас листья, осень неизменно начинается в тот момент, когда прямой солнечный свет впервые прикасается к одному из подоконников на южной стороне.
За исключением угла падения света, осень 1955 года была не похожа ни на одну другую осень, которые я когда‐либо знала. Спелых персиков, которые дожидались бы, пока их соберут, не было. Трепетно следить за показателями термометра не требовалось. Встревоженно вскакивать по ночам от страха, что ударил мороз, или опрокинулись корзины и фрукты помялись, или что не хватит рабочих рук, не приходилось. Я исправно ухаживала за деревьями по утрам и вечерам, но им от меня почти ничего и не требовалось – только терпение. Дни ощущались такими долгими, какими не были с того лета в горной хижине, когда я впервые училась доверять часам, из которых состоит время, а не заполнять их.
В первую свою вольготную осень в Паонии, управившись с недлинным списком хозяйственных забот, я отправлялась бродить по берегам Северного Притока, приспосабливаться к нему. Круглые черные камни торчали из мелкой реки, будто спящие черепахи, и частенько я, перескакивая с одного на другой, добиралась до середины неспешной реки, садилась на один из камней и наблюдала за тем, как все вокруг готовится к зиме. В насыщенных солнцем водоворотах кормилась личинками поденок радужная форель; тянулись ввысь над своими длинными золотыми юбками пухлые коричневые рогозы, готовые вот-вот взорваться; цветы в ершистых полях с умом рассыпали свои семена; а надо всем этим кружили, выслеживая добычу, краснохвостые ястребы и воробьиные пустельги, и симметричным клином летели в теплые края канадские казарки. Бывали дни, когда я уходила с реки и ехала на грузовике к горе Лэмборн-Меса и забиралась в лес – просто посидеть в пятнышках солнечного света и вобрать в себя серные, мшистые, сосновые запахи, жужжание, щебет и чириканье со всех сторон. День за днем я строила жизнь, которую сама для себя выбирала, и это была хорошая жизнь. Я знала, чего в ней недостает, но была благодарна и за то, что в ней есть.
