Джоди Пиколт - Идеальная жизнь
Эндрю, закрывавший дверь спальни, замер. Взглянул на сына.
— Она ни о чем не узнает, — сказал он, словно это оправдывало его поступок.
От его первого удара отец согнулся пополам. Вторым он сломал ему нос. Дверь спальни приоткрылась, за ней стоял изумленный незнакомец в одних трусах. Он переводил взгляд с Алекса на его отца и обратно, потом ткнул пальцем в Эндрю.
— За тобой должок, говнюк! — заорал он, натягивая штаны, и выскочил из трейлера, хлопнув дверью.
От третьего удара Алекса Эндрю Риво налетел на антикварный буфет, гордость и радость Лайлы, и ударился затылком об угол, хлынула кровь. Он потерял сознание, но до этого улыбнулся — улыбнулся! — сыну. Он не сказал ни слова, но Алекс все равно услышал: «Черт возьми! А ты умеешь драться!»
Через открытую дверь спальни Алекс видел мать. Рубашка расстегнута, бюстгальтер задрался, соски непристойно торчат. Она все проспала.
Он взял деньги, которые оставил на кухонном столе для матери, и сунул их в карман. Неподвижно постоял над телом отца, пока сочащаяся из головы кровь не коснулась подошв его туфель. Он ждал, когда же что-нибудь почувствует: сожаление, испуг, облегчение. Но не чувствовал абсолютно ничего, как будто человек, избивший отца, не имел к Алексу никакого отношения.
И даже позже, узнав, что отец — сукин сын! — в тот день не умер, Алекс много лет не признавался себе в том, что все это время помнил не звук треснувшего черепа, не запах крови на мокром ковролине, а то, что, меньше всего этого желая, он моментально превратился именно в такого сына, о котором всегда мечтал Эндрю Риво.
Алекс мучился над пробкой бутылки шампанского. С каждым его движением я ощущала, как он закрывает ту часть себя, которую только что обнажил, вновь превращаясь в знаменитость.
— Знаете, я ведь уже семь лет снимаюсь, краду выражение лиц своих друзей, семьи, людей, с которыми встречаюсь на улице. Даже если кто-то и замечает, то скорее чувствует себя польщенным. Никому и никогда не хватало смелости сказать мне что-либо подобное. — Его голос потеплел, а я ждала, к чему все это приведет. — Вы удивляете меня, — негромко признался он. — Теперь люди редко стали меня удивлять.
Я пристально смотрела на него, пока весь лоск и напыщенность не слетели и он не остался самим собой.
— Что ж, — шепотом созналась я, — вы меня тоже удивили.
Пробка из бутылки вылетела, ударилась о мягкое нутро палатки и упала мне на колени. Шампанское полилось по рукам Алекса, попав ему на брюки.
— Придется вам из-за меня еще и счета химчистки оплачивать, — сказала я.
Алекс улыбнулся и наполнил мой бокал.
— Шампанское не так плохо отстирывается, как пятно от папайи, — ответил он. Поднял свой бокал, чокнулся со мной — по ветру разнесся звон крошечных колокольчиков.
— Наверное, следует поднять тост за фильм, — сказала я.
— Нет, — Алекс наклонился так близко, что я чувствовала запах лосьона после бритья. — Мне кажется, мы определенно должны поднять тост за вас.
Я наблюдала, как он поднес к губам бокал, а потом отвернулась и взглянула на мерцающие свечи. Наши тарелки с горячим стояли на кровати в противоположном углу палатки, под серебряными крышками. На шаткой полке пристроились две тарелки с фруктовым пирогом.
— На вас трудно долго злиться, — призналась я.
— Что ж, — сказал Алекс, — по крайней мере, наконец-то я хоть что-то делаю правильно.
Я вспыхнула и опустила глаза в тарелку. Я хотела, чтобы он начал накладывать еду. Петь, кричать — что угодно, лишь бы перестал на меня так смотреть.
Я умела ориентироваться в пустыне по солнцу. Знала, как из пятидесяти разрозненных кусочков собрать череп. Могла провести сложный компьютерный анализ, который объяснил бы значение размера кости. Но я не могла сидеть за ужином напротив мужчины и чувствовать себя непринужденно.
Мне просто не хватало опыта. В своих фантазиях я не видела тех подводных камней, которые обнаружились в реальной жизни: долгие минуты молчания, когда нечего сказать, ужасное эхо от стука ложкой о тарелку, взгляд Алекса, который, казалось, прожигает меня насквозь. Я вспомнила героинь романов, которые читала во время перелета в Танзанию. Многие из них отбросили бы свои длинные, ниспадающие волосы за спину, приоткрыли бы вишневые губы и призывно нагнулись над столом. Они знали, как дразнить мужчин и флиртовать с ними. По крайней мере, они могли бы завязать разговор и не выглядеть при этом дурами.
Но Алекс совершенно не разбирался в антропологии, а я совершенно не разбиралась в кино. Обсуждать погоду в Танзании — бессмысленно, потому что она месяцами неизменна. Лишившись брони из гнева, которую я в качестве защиты нацепила, входя в палатку, я не знала, о чем еще говорить с Алексом Риверсом. Должно быть, он и сам недоумевал, что же его подвигло на то, чтобы пригласить меня на ужин.
— А скажите мне, Кассандра Барретт…
— Касси, — автоматически поправила я и подняла на него глаза. — Можешь называть меня Касси и на «ты».
— Значит, Касси. Скажи мне, как получилось, что ты оказалась в африканской пустыне и ковыряешься в этом ущелье?
Я тут же поддержала разговор, обрадовавшись, что наконец-то могу хоть что-то сделать.
— Я была девчонкой-сорванцом. Любила копаться в грязи.
Он подошел к низкому деревянному ящику, который я сразу не заметила, и достал изо льда две небольшие серебряные креманки.
— Коктейль из морепродуктов? — предложил он.
Я улыбнулась, когда он поставил передо мною порцию.
— Как тебе это удается? — изумилась я, качая головой.
Алекс наколол креветку крошечной вилкой.
— Если я расскажу, больше не будет никакой тайны.
Мы молча ели. Я видела, как на его щеках танцуют тени от свечей, как их отблески играют на кончиках его волос. Он был золотым — вот верное слово. Я мгновение смотрела на него и видела мужчину, который спрашивал меня о моих курсах в Калифорнийском университете, а потом перевела дыхание — и уже видела перед собою самого Аполлона.
За основным блюдом Алекс упомянул, что родился в окрестностях Нового Орлеана.
— Отец был врачом, а маман — ну, она была самой красивой женщиной, которую мне доводилось встречать. — Он улыбнулся. — Я помню, как наблюдал за ней в саду, когда она думала, что ее никто не видит. Она сняла свою соломенную шляпку, подняла лицо к небу и смеялась, как самая счастливая женщина на земле.
Я смотрела в свою тарелку, вспоминая собственную маму, которая все бы отдала за то, чтобы вернуться на юг. Я думала о том, как наблюдала за ней, когда она думала, что никто не видит: она склонялась над бокалом с бурбоном, провозглашая тост за свое здоровье. Я закрыла глаза, пытаясь представить, каково это — расти в семье Алекса Риверса.
