Ирина Муравьева - Веселые ребята
Чернецкая осторожно подняла ладошку.
— Можно к нам. У нас отдельная квартира.
— А ты чего? — прошептал Орлов в рыжеватый затылок Ильиной. — У вас ведь небось тоже отдельная.
— К нам тоже можно, — торопливо сказала Ильина. — Мы только что закончили ремонт.
— Ну вот и прекрасно! — полной грудью вздохнула Галина Аркадьевна. — Вот и прекрасно! И вы, девочки, конечно, сделаете там чай, и что-то нужно организовать будет к чаю, ну, я рассчитываю, что родители вам помогут, может, Мария Ивановна, ваша домашняя помощница, Чернецкая, может быть, она даже что-то испечет для наших английских гостей, и у тебя, Ильина, тоже, может быть, кто-нибудь что-нибудь испечет…
— Мы не печем, — вспыхнула Ильина, — мы в «Березке» отовариваемся, на сертификаты…
— Ну, — окаменела от такой откровенности Галина Аркадьевна, — это ваше, Ильина, дело! Мне кажется, что свое, домашнее, своими собственными руками сделанное, всегда намного лучше…
— Нет, — покачала головой Ильина, — там хороший ассортимент, особенно в том, который напротив метро «Спортивная»…
— А меня угостишь? — прошептал Орлов в ее рыжеватый затылок. — Я что-то давно на сертификаты не отоваривался…
— Мальчики не будут принимать участия в этих двух мероприятиях, — Галина Аркадьевна скосила глаза на барабан, розоватый от падающего через окно солнца. — Но когда молодые английские школьники придут к нам на завтрак, мальчики тоже будут показывать им нашу школу, и вообще… Они тоже будут присутствовать при том, как…
— …англичане разбирают по рукам наших девочек, — еле слышно закончил Орлов внутрь нежных рыжеватых волос Ильиной. — А лучше бы, вместо завтрака, накостылять им как следует, чтобы они помнили, какие у нас тут завтраки!
Соколова, стоящая через одного человека, расслышала и громко расхохоталась.
У Галины Аркадьевны совсем сдали нервы.
— Вон! — закричала вдруг она страшным, не своим голосом и вся затряслась. — Немедленно вон, Соколова! И дневник на стол! И без матери завтра не появляйся! Ты у меня еще посмеешься!
На загоревшей во время лета физиономии Соколовой вспыхнули эти остекленевшие глаза.
— Лан-н-н-но, — медленно пробормотала она и вышла неторопливо фальшивой, раскачивающейся походкой.
«А может, лучше с Анькой начать, чем с этой?» — сверкнуло в голове Орлова, но он тут же отказался от этой мысли.
Соколова была «своя», в то время как Чернецкая и Ильина были «чужими», и представить себе, что он раздевает Соколову, «свою в доску», друга, товарища, было почти то же самое, что представить себе, как он раздевает Куракина или Лапидуса. Но было и еще одно, не менее важное соображение: если бы он вдруг «начал» с Соколовой, Чернецкая не была бы задета так сильно, она поняла бы, что он просто хочет ей отомстить, в то время как Ильина должна была вызвать в ней целую бурю, потому что тут его любовь и измена помножались на каждую голубую туфельку, каждую заколочку, каждую полоску жевательной резинки. Короче, в этой ситуации не было проигрыша, и она должна была почувствовать не только то же самое, но еще и в сто раз больше, чем почувствовал он тогда, когда пахнущий вонючими сапогами милиционер уволакивал его с озера и он повернул голову, чтобы увидеть, как она стоит — маленькая, со своими налитыми круглыми бедрами, со своей полосатой — синяя полоска, красная полоска — вздрагивающей грудью, по которой бежит вспыхивающая от солнца озерная вода…
Через два дня, то есть третьего сентября 1966 года, вечером, часов в восемь, он лежал рядом с голой Томкой Ильиной на огромной, черного лакированного дерева, кровати ее родителей в их большой, с букетом искусственных желтых цветов, спальне, и Томка, только что ставшая женщиной, обморочно-сладко спала на его мускулистом плече. Машинально он прижимал ее к себе, но чем крепче он ее прижимал, тем больше ему хотелось то ли плакать, то ли дико, до хрипа смеяться, и единственное, чего он желал сейчас, что могло бы принести ему успокоение, было бы присутствие в этой самой спальне маленькой узкоглазой Чернецкой. Вот прямо тут, на этой же самой черной лакированной кровати.
Чтобы она видела все, что он делает с Томкой, и умирала от боли.
Часть третья
Молодые английские школьники подкатили на туристском автобусе. Первым из него выпрыгнул коренастый старик со спутанной седой бородой, в маленькой клетчатой юбочке и зеленых гольфах. Оба восьмых класса, прилипших носами к окнам актового зала, покатились со смеху.
— Не сметь смеяться! — возопили Галина Аркадьевна с Ниной Львовной. — Молчать! Человек вас уважает, вот почему он так одет! Это его национальный шотландский костюм! Он оказывает нам свое уважение тем, что так одевается! И он хочет, чтобы мы тоже уважали его традиции! Шотландские! Там все в таких юбочках! До единого! Молчать!
— Пойти кокошник надеть… — задумчиво и еле слышно протянула Соколова. — Уважение показать…
Вслед за стариком по ступенькам спустился жеманный длинноволосый молодой человек в сером неряшливом свитере, с разлохмаченной холщовой сумкой через плечо. Нина Львовна и Галина Аркадьевна испуганно переглянулись.
— Это их педагоги, — горько вздохнула Людмила Евгеньевна. — Мне в роно говорили, что такие вот педагоги с ними приехали… Что же делать…
Зинаида Митрофановна с трудом сдержала себя: больше всего ей хотелось уйти и хлопнуть дверью.
— Я извиняюсь, — сипло пробормотал Николай Иванович, единственный не пожелавший празднично нарядиться и пришедший на встречу с английскими школьниками в синем тренировочном костюме с пузырями на коленках. — Извиняюсь, конечно. А трусы-то он носит под юбкой или так ходит?
Нина Львовна сделала физкультурнику страшное лицо, а Людмила Евгеньевна с покрывшейся красными пятнами шеей замахала на него обеими руками.
— Не советую вам проверять, Николай Иванович, — безо всякого юмора сказала Зинаида Митрофановна, — они приехали и уедут, а нам с вами тут оставаться.
Роберт Яковлевич скосил на нее потемневшие от беззвучного смеха глаза и осторожно покашлял в отросток своей левой руки.
Из автобуса тем временем выпрыгнули все без остатка молодые английские школьники. Сердца Нины Львовны и Галины Аркадьевны одновременно оборвались. Ужасны были эти манчестерские пришельцы, ужасны! Безо всякого уважения к стране, в которую их привезли и с которой они сами же, сами, мы ведь не навязываемся! — хотели познакомиться поближе. В юбках, правда, никого больше не было, кроме сумасшедшего старика, но и без юбок хватало. Во-первых, эта развязность. Недопустимая! Вылезли из автобуса кто в чем: у кого необъятные штаны по земле волочатся, у кого, наоборот, джинсы дудочками, и задницы в этих дудочках получаются обтянутые, всё напоказ, патлы у многих до плеч, а у кого не до плеч, так заплетены в косицы, а у кого не заплетены, так у тех ленты через лоб, все равно как у этих… как их… Роберт Яковлевич должен знать, ну, у этих, у средневековых, их еще потом всех перевешали, в Европе где-то или, может, не в Европе, кто сейчас помнит? И все время они что-то жуют, как коровы, жуют и сплевывают! Вас не для того сюда, в чистоту, в осень нашу золотую, в багрец и золото одетую, привезли, чтобы вы здесь всё нам заплевали, не для того мы вас пригласили!
