Михаил Елизаров - Библиотекарь
Я пил водку крохотными глотками, и раскаленные пьяные слезы текли по щекам. «Ну как же так, а? – бессильно вопрошал я. – В чем я провинился перед тобой, жизнь? Разве не ты сладкоголосым квартетом клялась много лет назад с экрана черно-белого „Рекорда“ пора-пора-порадовать меня веселыми друзьями, счастливым клинком и красавицей Икуку? Я же подпевал тебе, жизнь! Я же поверил! Как жестоко посмеялась ты надо мной! Близится к концу мой третий десяток, а верных друзей нет и не будет, слабая рука никогда не познает эфеса, и моя Икуку не загуляла на соседней улице. Икуку – белокурый гибрид Миледи и Констанции. Ее не существовало, она была миражом, слуховым обманом, опрокинутым „и кубку“, лужей дешевого портвейна на изрезанной клеенке…»
И вдруг жизнь, пусть и запоздало, но все же расплатилась, вернула обещанное, только сделала это слишком неожиданно, из-за угла, так что я не успел разглядеть свое счастье и почти месяц слепо боялся его.
Читальня восприняла мое неожиданное решение без восторженных комментариев, как нечто само собой разумеющееся, но я понял, что экзамен на должность библиотекаря с честью выдержан.
Тимофей Степанович сказал мимоходом:
– Я же говорил, Алексей, родство – великая вещь!
Книга всколыхнула совесть, но не безрассудство. Я осознавал, что боец никудышный. Специально для меня Оглоблин соорудил из обнаруженных в шкафу брусков белазного протектора прочный и удобный панцирь на манер старорусского калантаря – две половинки, скрепленные сверху гибким наплечником. К поясу цеплялся подол до колен из более легкой камазной покрышки. Надетый поверх выринской куртки, панцирь совсем не стеснял движений рук. Мотоциклетный шлем, укрепленный такими же шинными пластинами, надежно закрывал шею и уши. Также меня наскоро обучили нескольким простейшим, но действенным приемам с дядиным клевцом.
Многие часы я проводил у Маргариты Тихоновны. Она ставила свои любимые пластинки, и мы говорили под аккомпанемент советской эстрады семидесятых годов на отвлеченные, не громовские темы…
Благодаря Книге Памяти в один из тех тревожных вечеров я пережил звуковое откровение, очень укрепившее мой дух… В динамике протрубила фанфара, и барабаны рассыпали дробь эшафота. Над ними взмыл и затрепетал, словно знамя, высокий мальчишеский голос: «Остался дом за дымкою степною, не скоро я к нему вернусь обратно. Ты только будь, пожалуйста, со мною, товарищ Правда, товарищ Правда…»
В годы моего детства песня довольно часто звучала по радио. Не могу сказать, что раньше она производила на меня особое впечатление, я свыкся с ней и не замечал ни слов, ни музыки. Теперь же точно спали ватные заглушки и фильтры, открывая иные сверхчастотные диапазоны. Я услышал песню заново.
Звучал не просто мальчик, солист детского хора. Ребенок-скальд воспевал подвиг и смерть. Дискант нисколько не умалял жертвенной отваги юного голоса, наоборот, наполнял его незамутненным чистым звоном, и перед глазами вставали величественные картины Советской Валгаллы. Смерть одновременно была парадом на Красной площади и вечным боем у разъезда Дубосеково, бронзой, мрамором, огнем. На короткий миг я увидел или вспомнил свою воспетую будущую смерть. Она была прекрасна, потому что оказывалась бессмертием. Меня захлестнули благодарность и ликование.
Я не выдержал и поделился переживаниями с Маргаритой Тихоновной.
– Все правильно, – сказала она. – Вот есть намоленные иконы, а есть начитанные Книги, как наша. Почаще перечитывай, и страх навсегда потеряет власть над тобой…
Так к инфантильному арсеналу ложной памяти добавился звуковой эквивалент советской вечности, неоднократно меня выручавший в трудную минуту. Позже к звуку наросли изображения, напоминающие рваные кадры черно-белой хроники.
Словом, когда 6 июля вновь позвонил Латохин и назначил сбор, я был подготовлен к поединку с павликами. За день до выезда я передал Маргарите Тихоновне на хранение Книгу. Тогда собралась вся читальня. Был еще дополнительный повод – мы отмечали день рождения Марата Андреевича.
Казалось, только у меня одного в сердце торчал ржавый гвоздь тревоги. По ребятам ничего не было видно, словно и не предстоял бой. Я, в который раз, поразился простому мужеству широнинцев. Люди с железными нервами, они могли шутить, улыбаться, нахваливать Танины салаты и пирог Маргариты Тихоновны. Лишь застольная песня выдала их тайное волнение, когда все затянули про товарища, улетающего в далекий край.
Я изо всех сил постарался задернуть завтрашний день шторой, выпил стакан водки за здоровье Марата Андреевича и, как умел, пристроил свой голос к хору: «Любимый город может спать спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди весны».
В КОЛОНТАЙСКЕ
Еще затемно мы впятером – Таня, Тимофей Степанович, Дежнев, Оглоблин и я – спустились к «рафу». В больших клетчатых сумках лежало снаряжение и оружие.
Путь в Колонтайск я благополучно проспал. С утра меня донимало похмелье, я кое-как пристроился в кресле, дорога и тряска убаюкали, и я забылся мертвой дремой.
В Колонтайске нас определили на постой к читателю Артему Веретенову. Он помогал нам в бою с гореловской читальней. Жил Веретенов в частном секторе, и его двухэтажный дом мог принять множество гостей. Нас поселили в бане, а мезонин, застекленную веранду и беседку уже заняли более многочисленные читатели воронежской и ставропольской читален. Во флигеле ютился отряд из Костромы.
Конечно, такое количество вооруженного народу рядом успокаивало, несмотря на известные бытовые неудобства. Но я понимал и другое: раз мобилизованы столь внушительные силы, значит, ожидается серьезная битва. В колонтайской читальне было двадцать семь человек. У Веретенова собралось три с лишним десятка бойцов, и по его словам, к Латохину еще продолжали стягиваться подкрепления. На квартире колонтайца Сахно жили люди из Пензы. У Латохина остановились вологодские читатели. Ожидался даже отряд Совета библиотек, общим числом не меньше двух дюжин.
Такое количество бойцов говорило о том, что павлики – не только опасный, но и многочисленный противник. За последнее время к удачливой библиотеке присоединились множественные недобитки, переписчики, долгие годы скрывавшиеся от войск Совета, мародерствующие банды, неудавшиеся воры и прочее отребье громовского мира. Предполагалось, под знаменами павликов собралось уже до сотни бойцов.
Самое неприятное, никто не мог сказать, сколько еще ждать появления павликов, день или неделю, и это вынужденное бездействие угнетало.
Города я не увидел, прогулки нам не рекомендовались, да мне и самому не особо хотелось выходить на улицу. Мы быстро перезнакомились с соседями. Когда Веретенов представил меня как библиотекаря Вязинцева, кто-то с удивлением воскликнул: «Так вы живы, а нам говорили, убили вас год назад!»
