Йозеф Винклер - Кладбище мертвых апельсинов
Когда миссис Леонтина Фэншоу уехала на пару дней, Омар пустил корни в ее квартире. Он поднял руку, чтобы я мог ртом и носом прижаться к нежным волосам его подмышки. Я прикасался губами к его твердеющим соскам и пускал улиточный след моей слюны по его груди, животу, пупку. Я таял в его рту и клал свой язык на его, говорящий по-арабски, язык. Я ускользал, но, прежде чем мой рот отрывался от его и я затылком касался твердого пола, он хватал меня зубами. Он катал меня на языке, словно влажный хлебный мякиш. Он позволял мне проникать по его уретре до самых яичек и осушать болото его спермы. Прежде чем он снова повернулся на спину, я губами коснулся каждого изгиба его позвоночника. Если бы я только мог сохранить сперму, которую он излил в мой задний проход! Я даже был готов вытаскивать вшей из его лобковых волос и, словно в зоопарке Виллы Боргезе, есть некоторых из них. Когда мы голые, в мерцающем свете свечей, совершенно обессиленно лежали на простыне, он рассказал мне, как со своими друзьями зайцами приплыл на корабле из Туниса в Кальяри. Днями и ночами они слонялись по Кальяри, пока не поехали дальше, в Чивитавеккья. Там он, упав с мопеда рассек верхнюю губу. Рану, сказал он, зашили в больнице в Кальяри. Прежде чем снять брюки в моей спальне, он залез в карман и вытащил коробок спичек. Одновременно с этим он достал белую таблетку. Я спросил, не венерическая ли у него болезнь. Он снял трусы, выпростав вялый член, и надавил на мочеиспускательный канал, показывая, что гной не идет. Затем расстегнул рукав рубашки, закатал его, показывая в ответ на мой вопрос, что не употребляет героин. Через несколько дней я тем не менее стал блуждать в районе площади Чинкваченто, площади Республики и вокзала Термини в поисках Омара. Сидит ли он в полиции и ест раскрошенную пищу из жестяной тарелки? Возможно, в тюрьме он отдается гомосексуалистам за пару сигарет? Он рассказывал мне, что хотел бы поехать на заработки в Швейцарию, Германию или Швецию, чтобы заработать денег, прежде чем вернуться в Тунис. Без денег, говорил он, я не хотел бы появляться родителям на глаза. В меланхолии слоняясь по большой квартире туда-сюда, узким коридором подходя к ванной, чтобы покривляться перед зеркалом, я вижу, что с тех пор как Омар мылся в ванне, в ней появилась охапка калужницы, корни которой еще были облеплены землей. Я наклоняюсь, отодвигаю рукой плавающие в воде ванны цветы калужницы, чтобы разглядеть в ней черты его лица, но вижу лишь посмертную маску Ганса Генни Янна, с фотографией которой, наклеенной на грудь, я иду по Риму. На мыле, которым мылся Омар, я ищу отпечатки его пальцев. Я нюхаю голубое фланелевое полотенце, надеясь вновь почувствовать запах его тела. Он ступал по кафелю ванной комнаты босиком. Я приседаю и, как собака, обнюхиваю все углы ванной, чтобы снова учуять запах его ног. Жаль, что вилка, которой он ел спагетти, уже вымыта, на ней уже нет пузырька его слюны, который я мог бы проколоть булавкой. Я хотел бы вцепиться в его позвоночник, но его здесь нет, и я обнимаю воздух и глотаю кислород. Но почему тунисец должен быть арестован? Потому что он бродит по Риму без паспорта? Потому что он бродяга? Однажды, идя по улице, я вздрогнул, увидев похожего на Омара тунисца. Но, догнав его, я встал как вкопанный, беспомощно глядя в лицо совершенно другому африканцу. С тех пор как я не могу найти Омара, меня снова тянет на кладбище. Я представляю себе, что кладбищенская земля прозрачна, как стекло, и я шагаю по мертвым костям и черепам. Повсюду я вижу висящие на скелетах ошметки плоти. Возможно, сердце мертвеца съеживается до размеров маленького черного семечка яблока сорта гравенштейн и лежит рядом с развалившимся на части позвоночником. Поздно ночью, лежа в постели, в отчаянии от одиночества и не в силах не думать об Омаре, я предался рукоблудию. Вытерев живот носовым платком, я смял его и в ярости кинул в угол, спрыгнув с кровати, избавившись от вожделения, я был готов до крови биться головой об стену, чтобы не впасть в вязкое отупение.
Я пошел в насквозь провонявший мочой, с не пересыхающими за день лужами урины парк на площади Чинкваченто. Арабы и негры, уличные мальчишки и трансвеститы справляли малую, а подчас и большую нужду под деревом или каменной статуей или за обитым жестью прилавком на площади Чинкваченто. Приятель Омара отошел от группы своих друзей и зашел за один из прилавков, с которого торговали старыми книгами, репродукциями, открытками, старыми военными журналами и порнографическими изданиями. Парень писал, стоя за неосвещенной стороной прилавка. Его теплая моча стекала по ржавой жести на землю. Между несущимися по площади Чинкваченто машинами он подошел к другому уличному мальчишке на Виале Эйнауди. Я хотел догнать его и спросить, не появился ли Омар в Риме, но чтобы перейти дорогу, я вынужден был следить за едущими в пять рядов машинами. Возможно, однажды я угожу под машину, когда пойду за уличным мальчишкой и, словно загипнотизированный, забыв о мчащихся со всех сторон машинах, стану переходить улицу. Автомобиль подцепит меня, и я полечу в воздух и, окровавленный, упаду на асфальт. Мальчишка, за которым я следил, обернется и присоединится к стоящим вокруг моего мертвого тела зевакам, не подозревая, что я хотел с ним заговорить и что он и является причиной катастрофы. И еще пару лет, читая в газетах о дорожных происшествиях, у него перед глазами будет возникать мой окровавленный труп. Он сказал, что также уже несколько дней безуспешно пытается найти Омара. В подозрительных местах я вижу все больше полицейских в штатском и в форме. Все чаще они на полицейских машинах въезжают на площадь Чинкваченто, вечерами освещая фарами каждую каменную скамейку, на которой сидят негры, арабы, гомосексуалисты, трансвеститы и уличные мальчишки. С автоматами или пистолетами на взводе они выходят из машины и проверяют документы африканцев.
Голова Фридриха Геббеля покрыта стеклянной землей, как я называл ее во сне, и на его мертвом теле лежала рукопись огромного романа. Фридрих Геббель поднял голову, посмотрел на рукопись, а потом мне в лицо. Как только наши взгляды встретились, и стеклянная земля, как я ее называю, и рукопись обратились в пепел. В другом сне, приснившемся мне не в Италии, а в Каринтии, я видел трои умерших умалишенных детей. Перед погребением гробы еще раз открыли, и сотни людей, пришедших на похороны, забросали троих мертвых детей белыми гвоздиками. Гроб, где лежала девочка, был переполнен белыми цветками, и к раз в тот момент, когда я заметил, что девочка стала вертеться в гробу, ее мать решила навсегда закрыть крышку. Я закричал: «Но девочка еще жива, ее нельзя хоронить!» Они вырвали гроб у меня из рук и опустили его в заранее вырытую яму, в которой четверо молодых обнаженных могильщиков копали землю. В одном из могильщиков я с ужасом узнал молодого батрака, перед бедрами которого я за несколько дней до этого встал на колени на влажную осеннюю листву одного из клагенфуртских парков.
Во время заупокойной мессы в кладбищенской часовне в Веллетри я сидел рядом с юношей в зеленом пуловере с вывязанными на груди и спине оленями. Он присматривал за своим трехлетним братом. Когда он, сидя на церковной скамье неподалеку от гроба, принялся теребить свои половые органы, я представил себе, как прямо на кладбище, за одним из могильных камней я встану на колени и возьму в рот его пахнущий юношеской мочой член. Мне предназначено судьбой найти здесь, на кладбище в Валлетри, первый лепесток счастливого четырехлистника моей жизни. У раскопанного захоронения я увидел белый, давно истлевший, вышитый красными и белыми цветами саван. Идя меж могильных камней, я печалился лишь о лежащих в земле мальчиках и подолгу всматривался в их портреты на могильных памятниках, читалок имена, даты рождения и смерти, переписывал эпитафии в мою записную книжку с изображениями высохших обряженных мертвых тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо. Ящерица застыла перед именем умершего мальчика на могильном камне, затем скользнула к распятию, посидела немного на верхушке креста, опустила голову вниз и посмотрела в лицо изображенному на могильном камне мальчику. Человек, изображенный на могильном камне в фашистской форме, спрятал руки, которыми убивал, за спину. На другом могильном камне я увидел лежащего в комнате в гробу мальчика, чьи руки не были сложены вмолитве, а просто лежали на животе. Мертвый ребенок лежал, окруженный цветами, на нем был темный длинный пуловер и короткие штаны. Увидев, что кожа на его коленях сбита и изранена, я сразу же спросил себя, не погиб ли он в автомобильной катастрофе. Маленькая девочка, вышедшая вместе с родителями из ворот кладбища, повернулась, сделала книксен, перекрестилась и поцеловала указательный палец правой руки.
По поручению деревенского священника ризничий открыл гроб и поджег труп так, что хотя домовина вся почернела, но оставалась цела. Мертвец же полностью сгорел, от него остался лишь скелет. Священник в полном облачении, размахивая кадилом, торжественно и громко возгласил: «Иосиф прижимает мертвое тело к груди Иакова!» Я открыл скромный полуобгоревший гроб, вынул съежившийся до размеров детской куклы скелет и прижал его к груди своего брата Якоба. Мы подошли к следующей могиле. Ризничий повторил ритуал, и когда я должен был еще раз вынуть из домовины маленький скелет, а на сей раз это был скелет взрослого, скользнул по холму и лег на моего брата. Махая кадилом, священник Франц Райнталер повторил снова: «Иосиф прижимает мертвое тело к груди Иакова!» Я вновь взял уменьшенный до размеров куклы скелет и вновь прижал его к груди брата. Брат заметил, что это он должен был прижимать скелет к моей груди, так как кадящий ладаном священник Франц Райнталер на сей раз произнес: «Иаков прижимает мертвое тело к груди Иосифа!»
