Александр Кузнецов - Два пера горной индейки
«Зачем ты все это мне рассказываешь?» — спросит она, а сама уже догадается, о чем идет речь.
«Сейчас скажу. Я простил его, и мне стало легко. Ни обиды не осталось на душе, ни злости. Хорошо, когда умеешь понять человека и простить его. Он этого потом не забывает. Я перед тобой очень виноват. Простишь ли ты меня или нет, я буду жить теперь по-другому. Но я хочу быть с тобой. Считай, что тогда я тоже был болен. И давай забудем это».
«Как у тебя все просто, — скажет она. — Вдруг явился и предлагаешь все забыть». Или, может быть:
«Не так все это просто. Ведь перегорело...» И тогда я подойду к ней со спины, положу голову на ее плечо, обниму и скажу:
«Этого больше никогда не повторится. Теперь все будет хорошо. Мне пришлось многое передумать за это время. Знаешь, у нас на складе осенью было много мышей. Один раз я нашел мышиное гнездо с совсем маленькими голыми мышатами. Поймал и мышь. Все семейство мы поселили в ящике под стеклом, чтобы посмотреть, как будут расти мышата. Положили туда всякую еду — конфет, печенья, сала. А на следующий день мы обнаружили, что мать съела всех до одного, только пятна крови остались. Мой товарищ долго и нудно объяснял мне, почему это произошло. Сказал, что такое бывает и у других животных. И вот, когда я простил его, мне попался на глаза этот ящик со стеклом. И я подумал: «Если человек не может простить другого, он перестает быть человеком, становится зверем. Диким, жестоким, который способен сожрать, разорвать другого на части. От злобы он теряет разум. Так возникают драки, преступления. Когда человек из мести, ревности или жадности бьет или убивает другого или хотя бы мучает его, делает гадости, он теряет все человеческое. Я ревновал тебя. Знаю, что напрасно. Но если это было и так, теперь бы я не стал уже вести себя подобным образом».
А если она скажет: «Ты опоздал. Поздно об этом говорить»?!
...Напрасно она тогда согласилась со мной. Теперь могло быть все иначе.
— Хорошо, — сказала она тогда, — пока ты не кончишь институт, не стоит иметь детей. Каждый год мы будем с тобой ездить куда-нибудь. За зиму подкопим денег и поедем. Мне очень хочется побывать в Москве, в Ленинграде, в Риге. Лето у меня свободное, а ты будешь брать отпуск.
— Летом я буду в горах. Рига — может быть, и неплохо, но горы лучше.
— А я?! Ты никогда не думаешь обо мне. Какой ты все-таки...
— В Москву ехать — денег много надо.
— Твой альпинизм дороже, чем я.
— Сравнила!
15
Душно как в комнате, тяжело дышать. И жарко. Если бы можно было зимовать с женой и дочкой! Как бы хорошо, как спокойно мы жили. Читал бы я малышке про зверей, придумывал бы ей всякие истории. Она любит слушать мои рассказы. Ни за что не соглашается уходить к себе в кроватку, пока не уснет. Прижмется теплым комочком ко мне и посапывает, слушает. Я подумаю, уснула, замолчу, а она: «А дальше, папа?» И опять я рассказываю, и каждый раз что-нибудь новое. Люся держала бы все в чистоте, готовила бы в передничке, накрывала на стол по всем правилам. Все поставлено и положено на свои места, посуда блестит, скатерть накрахмалена, салфетки. С каким рестораном это может сравниться?! Противные эти рестораны. Неприятно было в них обедать в последнее посещение города. Да и все в городе в этот раз было каким-то непривычным. Почему-то во всем, на каждом шагу выпячивались наружу различные уродства, которые не замечаешь, постоянно живя здесь. Прежде всего я попал в парикмахерскую. Бороду я решил привезти в Москву, но постричься было необходимо. Борода моя не давала людям покоя, ходить с ней по городу было очень тяжело. Встречные смеялись мне в лицо.
Народу в парикмахерской было много, а ожидание мучительно — все в безмолвии рассматривали меня словно зебру или носорога. На стене под толстым стеклом висит изречение, написанное золотыми буквами: «Ничто не дается нам так дешево и не ценится так дорого, как вежливость и культура». Последнее слово к изречению Сервантеса добавлено, видимо, парикмахерским начальством. И никто не смеется. Подходит моя очередь. Сажусь в кресло к женщине средних лет в несвежем халате.
— Как стричь? — спрашивает она, заглядывая в парикмахерские кулисы. Там ее явно что-то не устраивает.
— Снимите, пожалуйста, с висков и сзади, только не очень высоко, — объясняю я.
— Под польку, — изрекает парикмахер и берется за ножницы.
Я представляю себе короткую футбольную прическу, которая никак не вяжется с бородой.
— А нельзя, как я прошу?
— У нас есть прейскурант. Вот, пожалуйста. — На ее лице изображается мука, как будто она имеет дело с надоевшим шизофреником. — Мы стрижем под польку, молодежную... Можно сделать скобку. Цены указаны. Смотрите и говорите, как вас стричь. Вы у нас не один, люди ждут.
— Дело в том, — продолжаю я мирно, — что мне хочется, чтобы сзади затылок у меня был не голый, а спереди волосы не длинные.
— Он опять свое! — вспыхивает мастер. — Я вам русским языком говорю, стригитесь как полагается, а не хотите, так нечего голову морочить людям.
Тут я допустил оплошность:
— Вот вы говорите, что у вас четыре стрижки по прейскуранту. А у нас в стране более двухсот миллионов жителей. Половина из них мужчины. У каждого из них своя голова, одна голова, свои волосы, свои привычки — в общем, своя индивидуальность. Ведь нельзя же из них сделать двадцать пять миллионов под бокс, двадцать пять — молодежную, двадцать пять — под польку и двадцать пять под скобку! Мне кажется, что любой может стричься, как он хочет. При чем тут ваш прейскурант?
Вероятно, я говорю не совсем хладнокровно. Парикмахер бросает ножницы на стол:
— Гражданин, я вас не оскорбляла!
Я смотрю на нее, ничего не понимая, потом говорю:
— Да, конечно, вы меня не оскорбляли. Стригите под польку.
И замолкаю. Несколько минут ножницы и машинка работают в абсолютной тишине. Волосы мои печально падают на пол. «Скорее бы конец», — думаю я. Но соседний мастер фыркает и, оставив своего клиента в мыле, поворачивается ко мне:
— Вы думаете, гражданин, что мы хуже вас знаем, что такое полька?
— Нет, я этого не думаю.
— А что же вы беретесь учить мастеров?
И пошло... Каждый старается сделать мне внушение, и все они сводятся к одной-единственной убогой мыслишке: «Если вы бороду отпустили, то не думайте, что стали от этого умнее других». Я молчал и не мог дождаться, когда наконец все это кончится. Мне уже было все равно, как меня стригут, лишь бы скорее уйти оттуда.
В городе был какой-то карнавал или фестиваль. Время от времени навстречу попадались ряженые — то в киргизских национальных костюмах, то безвкусно одетые женщины в длинных платьях вроде вечерних, то шапка звездочета. Всюду бумажные цветы, гирлянды, толпа... Народ у кинотеатра движется на площади по кругу. Особенно недоступный вид у взявшихся под руки девушек. Я долго стою, смотрю и не могу понять: зачем они здесь ходят по кругу целый вечер, как дрессированные лошади на манеже?! Почему они вместо этого не читают хороших книг, не смотрят на звезды, на горы, не говорят об интересных и красивых вещах, не думают о смысле вот этой карусели, наконец? Почему они ходят по кругу? Может быть, они знают что-то, что мне недоступно, у них есть какая-то своя истина? Во всяком случае, они уверены, что так надо.
В кругу толпы наигрывает гармонь и неуклюже танцуют две подвыпившие девушки. Толпа растет быстро, а когда гармонь замолкает, люди еще долго стоят и чего-то ждут. Я тоже стою, я потерялся в толпе, хотя я чувствую себя в ней инородным телом. Мелкие впечатления били по нервам, остро кололи на каждом шагу. Очередь в уборную на вокзале; наглый водитель такси, который везет только туда, куда надо ему, а не тебе; надменные и жадные официантки, делающие одолжение лишь за чаевые; гостиница, где тебя долго допрашивают, проверяют документы, а потом милостиво поселят в грязном номере на восемь человек с неизменными тремя богатырями на стене, — подобные мелочи, встречающиеся на каждом шагу, навеяли на меня такую грусть, что я решил на следующий день бежать обратно в горы.
...Жарко... Мы идем с моим другом Мишей по Покровке, и я все не могу вспомнить, за чем же нас послала Люся... Почему-то я босиком... Асфальт горячий, он жжет ноги. У меня болят отмороженные на ногах пальцы. От асфальта валит пар, он испаряется, как снег в горах. У Миши сгоревшее лицо, от носа до подбородка сплошная болячка. Это от солнца, сильно обжегся. Интересно, как же он ест?
Я падаю на горячий асфальт. Тут подъезжает белый «ЗИМ» — «скорая помощь». Меня хотят положить на носилки, но вдруг появляется он и громко смеется. Все поворачиваются к нему, а он говорит:
— Кого вы берете? Кого?! Ведь это он хотел убить меня. Вот этот самый!
Врач «скорой помощи» страшно напугана. Мне больно видеть, как эта пожилая женщина, видавшая виды, извиняется перед ним, просит его простить:
— Я не знала, уверяю вас, я не знала! Простите меня, ради бога, простите! Вот санитар подтвердит. Нас вызвали и ничего не сказали. Я умоляю вас, простите меня!
