Лоренс Даррел - Клеа
Моя собственная бессобытийная жизнь также вошла в обыденную колею, будучи строго поделена на две неравные части: жизнь частная, заполненная исключительно Клеа, и жизнь чиновничья, впрочем, необременительная и не слишком важная. Ничего не изменилось, хотя Маскелину удалось наконец подобрать к своим кандалам ключ и сбежать обратно в полк. Он зашел к нам в своем сногсшибательном мундире, чтобы попрощаться и ткнуть напоследок — уже не трубкой, а новой, словно только что с витрины, тросточкой — в сторону младшего коллеги, преданно виляющего хвостом. «Я же вам говорил, что он прорвется, — сказал Телфорд торжественно и скорбно. — Я всегда в это верил». Но Маунтолив пока оставался на прежнем посту, «замороженный», судя по всему, на веки вечные.
Время от времени я ездил по предварительной договоренности в Карм Абу Гирг проведать девочку. И искренне радовался тому, что трансплантация, по поводу которой столько было беспокойств и треволнений, шла на удивление успешно. Должно быть, ее теперешнее житье-бытье просто совпало с теми грезами, которые я для нее выдумывал. И роли были расписаны заранее — раскрашенные от руки карточные персонажи, среди которых и она теперь нашла свое место! И хотя Жюстин оставалась фигурой странной и малопредсказуемой — долгие приступы молчания, резкие смены настроений, — к образу императрицы в изгнании, насколько я мог судить, это шло лучше некуда. В Нессиме она признала отца. Только образ его стал четче от возникшей и укрепившейся меж ними близости — такие вещи у Нессима всегда получались как-то сами собой. Он был теперь и за отца, и за друга, и они на пару с ним уже успели объездить верхом все прилегающие к поместью участки пустыни. Он подарил ей лук и стрелы, а еще девочку ее же лет по имени Таор в качестве ординарца и amah.[76] Так называемый дворец, который мы с ней тоже выдумывали вместе, с честью выдержал испытание. Лабиринты затхлых комнат и всяческие ветхие сокровища по углам и стенам служили поводом для бесконечных восторгов. И в окружении собственных лошадей и слуг и с личным дворцом, в котором можно играть, она и впрямь превратилась в царицу из арабских сказок. Она уже почти забыла остров, зачарованная своими новыми богатствами. Жюстин во время этих моих визитов я не встречал ни разу, да не слишком-то и рвался. Порой Нессим бывал дома, но никогда не сопровождал нас в наших прогулках пешком или верхом, и чаще всего к броду со свободной лошадью на поводу приезжала именно девочка.
Весною Бальтазар, который, кстати, успел совершенно оправиться и вновь набросился, как и прежде, на работу, пригласил меня и Клеа принять участие в маленькой церемонии, как нельзя лучше отвечавшей ироническому складу его ума. Речь шла о торжественном возложении цветов на могилу Да Капо по случаю очередной годовщины со дня явления Большого Порна на свет. «Я действую от имени и по поручению самого Каподистриа, — объяснил Бальтазар. — К тому же и за цветы он тоже платит сам каждый год». Выдался роскошный весенний день, и Бальтазар настоял, чтобы мы прошлись до кладбища пешком. Большой букет цветов несколько стеснял его в движениях, но он был и в настроении, и в голосе. Проблему седых волос, давно уже мешавшую ему спать спокойно, он как раз на днях решил, вверившись в руки Мнемджяну, чтобы тот, выражаясь его языком, «убрал лишний возраст». И в самом деле, перемена была — пальчики оближешь. Перед нами предстал наш прежний Бальтазар, чьи умные темные глаза привыкли взирать на труды и дни Города с ласковой иронией. И в том числе на Каподистриа, от которого он только что получил необычайно длинное письмо. «Вы себе и представить не можете, чем эта старая скотина занялась на досуге, удравши за море. Он ступил на путь диавольский и исповедует теперь черную магию. Но лучше я вам все это дам прочесть. Его могила, так мне показалось, будет местом вполне достойным, чтоб зачитать отчет об этих его опытах!»
На кладбище, утопавшем в ярком свете солнца, не было ни души. Каподистриа явно не пожалел денег, чтобы его могила имела достойный вид, и в итоге воздвиг себе памятник настолько душераздирающе вульгарный, что он в буквальном смысле слова резал глаз. Какие там были херувимы с пергаментными свитками, какие цветы и веночки! В центре была выгравирована ироническая фраза: «Не затерялся, но ушел чуть раньше». Бальтазар, довольно хохотнув, положил на могилу цветы и сказал: «С днем рождения». Потом отвернулся, снял с себя плащ и шляпу, ибо солнце стояло высоко и грело нещадно, уселся рядом с нами на скамеечку под кипарисом и, покуда Клеа кушала конфеты, нашарил в кармане пухлый, на машинке надписанный конверт, в коем и содержалось последнее обширное послание Да Капо. «Клеа, — сказал он, — не сочти за труд, прочти ты. Я сегодня забыл дома очки. Кроме того, хочется попробовать его на слух — интересно, звучать будет столь же фантастически или нет? Прочитаешь?»
Она послушно взяла у него странички с плотно напечатанным на машинке текстом и начала читать.
«Мой дорогой М. В.»[77]
«Инициалы, — вмешался Бальтазар, — это прозвище, коим облагодетельствовал меня Персуорден. Melancholia Borealis, ни более и ни менее. Дань предполагаемой во мне иудейской тоске. Клеа, дорогая, продолжай».
Письмо было написано по-французски.
«Я прекрасно понимаю, дорогой друг, что в некотором роде обязан тебе отчетом о моей здешней жизни, но, хотя я и писал тебе не так чтобы очень редко, я взял за правило главного ее содержания в письмах к тебе не касаться. Почему? Ну, знаешь, сердце мое всегда уходило в пятки при одной только мысли о твоем обидном смехе. Конечно, нелепость, если рассудить трезво, я ведь никогда не был человеком чувствительным, да и о том, что скажут соседи, тоже особо никогда не беспокоился. Дело не в том. Потребовалось бы толковать тебе долго и нудно, что на встречах Кружка, который стремился очистить мир с позиций абстрактнейших идей добра, я всегда ощущал некое смутное беспокойство и свою чужеродность. Тогда я еще не знал, что мой путь не есть путь Света, но Тьмы. Да я бы и сам смешал в то время Свет и Тьму — морально, этически — с добром и злом. Теперь я знаю, что путь, которым я иду, есть тот противовес — второй седок на детских качелях, — что позволяет светлой стороне парить на воздусях. Магия! Я помню, давным-давно ты цитировал мне отрывок из Парацельса (бессмысленный для меня в те дни). Кажется, ты добавил, что даже, мол, и в подобной ереси есть своя толика смысла: „Истинная Алхимия, которая учит, как произвести ƒ или € из пяти несовершенных металлов, не нуждается в материалах иных, нежели сами эти металлы. Совершенные металлы производятся из несовершенных через их посредство и только с их помощью; ибо с иными вещами Luna (фантазия), с металлами же — Sol (мудрость)“».
«Оставляю паузу для этого особенного твоего смеха, к коему и сам в былые дни не замедлил бы присоединиться! Какую гору чепухи наворотили вокруг идей tinctura physicorum[78], сказал бы ты. Так-то оно, конечно, так, но…»
«Моя первая зима в этой башне на семи ветрах была не слишком приятной. Крыша подтекала. А книги, которые могли бы меня утешить, еще не прибыли. Жилище мое казалось мне стесненным до крайности, и я начал подумывать о том, как бы мне его расширить. Участок земли над морем, на котором находится башня, включает в себя еще и небольшую сложносочиненную систему крестьянских домишек и разного рода надворных построек; там обитала глухая чета стариков итальянцев, в чьи обязанности входило присматривать за башней, кормить меня и обстирывать. Не то чтобы я собирался их выселить из собственного дома, но два амбара, стоявшие у самой их избушки, им, на мой взгляд, были явно без надобности, а если их соответствующим образом перестроить… Вот тогда-то я и обнаружил, к немалому своему удивлению, что у них состоит на постое еще один жилец, коего я доселе ни разу не видел. Странная и одинокая фигура, выходит он только по ночам и носит монашескую рясу. Этой встрече я и обязан всем своим новым знанием. Он итальянский монах-расстрига и называет себя алхимиком и розенкрейцером. Здесь он обитает в окружении целой горы масонских манускриптов — некоторые из них возраста более чем почтенного, — каковые изучает. Он и убедил меня впервые, что основная линия исследований (хотя есть, конечно, отдельные весьма неприятные аспекты) ориентирована в первую очередь на повышение внутренней власти человека над самим собой, над теми царствами, которые еще лежат во тьме, неведомые нам; сопоставление с обычной наукой не будет в данном случае ошибкой, ибо формальная сторона исследований так же прочно основана на методе — хоть и с иными совершенно предпосылками! И, если им и в самом деле свойствен ряд безусловно неприятных аспектов, что ж, в науке их тоже немало — возьми хотя бы вивисекцию. Как бы то ни было, я эту связь углядел и открыл для себя сферу знания, которая с течением времени стала все больше и больше меня затягивать. И вдобавок ко всему я в итоге обрел нечто исключительно подходящее для моей натуры! Поверь мне на слово, каждый мой шаг в этой области, каждая прочитанная страница волшебным образом питали меня и делали сильней! К тому же я смог оказать аббату Ф., как я стану его далее именовать, весьма существенную техническую помощь, ибо ряд манускриптов (украденных, я полагаю, в тайных ложах Афона) написан по-гречески, по-арабски и по-русски — на языках, коими он в достаточной степени не владел. Дружба наша переросла в партнерство. Однако прошел не один месяц, пока он представил меня еще одной странной и весьма внушительной фигуре, которая также имеет свою долю в интересующих нас материях. Австрийский барон, живет в большом особняке довольно далеко от моря, и занимается он (нет, только не смейся!) одной туманной проблемой, которую мы, кажется, даже обсуждали с тобой по случаю, — есть об этом в „De natura rerum“?[79] Мне кажется, есть; generatio homunculi?[80] В ассистентах у него лакей-турок и еще слуга. Я вскоре сделался там persona grata[81] и по мере сил был допущен помогать ему в его экспериментах».
