Евгений Рубаев - Рыбья кровь
— Для этого нужен «чоловик»!
Раф приступил к проверке первого впечатления о «Космосе». Закончив, во всех понятиях этого слова, он окончательно понял, почему же «чоловика» до сих пор нет! Он начал быстро одеваться, в это время в дверь раздался решительный стук. Так стучать мог только Голован, решил Раф. Он ожидал упрёков от своего учителя, но он ещё плохо знал Голована. Тот пришел рассказать о событии в бурдомике:
— Вышел я посмотреть, как помбуры гоняются за вновь появившейся чёрной собакой. Пока ходил, Геббельс твою и мою зубную пасту из бурдомика украл и съел!
— От же гад! — вскричал Раф. — Я его предупредил, когда он у всех, у кого есть, зубную пасту поел, что я прятать её не буду. Если он у меня сожрёт — я его прибью!
— А что он её ест, в организме чего не хватает? — наивно поинтересовалась Гражина.
— Да не хватает ума! Похмеляется он так оригинально. Где ты мне ёмкость посулила?
— Пожалуйста! И сальца возьмите!
В это время Голован увидел, какого качества сало им завёртывают в газетную бумагу. Он был так поражён, что стал без остановки нахваливать:
— А какая хозяйка! А как сало солит! А какая чистюля! А как хата прибрана!
Чтобы хоть как-то остановить поток похвал, Гаражина завернула ещё помидоров, огурцов и чеснок с луком. Голован прибавил оборотов, и под эти причитания они прошли в бурдомик. Голован, когда они раскинули снедь и пригубили, после первой промолвил:
— Ну, старина, ты весь в меня! Как я бывало в молодости! Не спрашиваю подробностей, вижу, отработал харчи!
Под эти воркования начальника Раф глубоко задумался: «Правильно ли он поступил в отношении Веры?» Никакие аргументы, ни за, ни против у него в мозгу не перевесили. Уже засыпая, сквозь сон он слышал, как Голован хвалил уже себя:
— А какую я тебе повариху спроворил? Баба — огонь!
— Померил бы ты этот огонь своим перчиком! — про себя возмутился Раф и уснул окончательно.
Проснулся он от зуммера разрывающейся рации. Раф попытался резко вскочить. Но после ударной дозы поварихиного самогона ноги сами подкашивались. Раф, хватаясь за спинки кроватей и углы шкафов, пытался продвигаться в сторону ревущей рации. Его позы, которые он принимал по ходу движения, напоминали телодвижения партизана, которого ведут на расстрел, а он оглашает призывы, с манерной жестикуляцией. Его героические потуги резким рывком разведчика предвосхитил Голован, спавший на соседней кровати также одетый в верхнюю одежду. Он издал вопль в микрофон:
— Воравейская на связи!
— Сводку подавайте! Вы последние!
Голован уже проснулся и принял окончательно вертикальное положение:
— Последняя у попа жена! Вы своими комментариями эфир не засоряйте! Ведите себя, как подобает! Принимайте сводку!
— Так я и принимаю! Что у вас?
— Подъём!
— Так уже вчера с вечера подъём был!?
Голован раздвинул на окне белые занавесочки, сотворённые в порыве лояльности уборщицей и прилаженные на бинтик, по которому ткань плохо елозила. Но стёкла от выдыхаемых всю ночь паров были покрыты изморозью. Створа ворот буровой не было видно. Поэтому понять, какой технологический цикл происходит на буровой, было невозможно. Голован наугад, в последнем рывке своей природной уверенности, выдохнул:
— Ну, тогда спуск!
Утренняя заминка была разрешена. Учитель и ученик стали пытаться бриться. Голован поводил электробритвой в разных местах лица. Раф же наоборот, тщательно нанёс обильно пену на припухшее лицо, поскоблил тщательно бритвой щёки и решил:
— Оставлю бороду «эспаньолку» или «ла бланш», как её там, мать её задери! — бормотал он, прислушиваясь к трескам в голове, которые напоминали помехи в радиоприёмнике, идущие из Космоса. Головану с бритьём везло. Он каждое утро делал электробритвой несколько взмахов наугад. Но всегда попадал на свежие покосы и общий вид лица был «около того». Можно было заподозрить, что он пускает ножи бритвы на слух в свежий покос, как мотопилой пилят бревно, регулируя нажимом нагрузку мотора, и тем самым получают оптимальный режим пиления. В это время в дверь раздался нежный стук, и елейный голос Гражины пропел:
— Дозволяйте!
Пока компаньоны мороковали над гражининами оборотами речи, она, плавно притворив дверь, внесла две прикрытые газеткой большие тарелки, от которых шёл смешанный запах разогретого растительного и сливочного масла.
— Вот, завтрак вам поспел!
Она не призналась, что готовит его уже третий раз, но при каждом визите не осмеливалась будить бурмастера-красавца. В её понятиях: «чоловик» он был справный! Голован сразу повёл мозговую атаку:
— Так! Что у нас осталось после вчерашнего?
Он имел в виду гражинин самогон. Та, не допустив паузы, промолвила:
— Ось, я зараз принесу свеженького!
И упорхнула без шума.
— Что она, за ночь свежего успела выгнать? — восхитился Голован. Раф даже думать об алкоголе не мог без содрогания. В душе вчерашнюю жертву здоровья он относил как необходимую дань первому в своей практике визиту инспектора. Тем временем, Гражина подала свежую порцию горилки и огурцов. Сама она, пожелав приятного аппетита, умчалась на кухню, наведя справку:
— Чтобы вы желали на обед?
Раф вообще ничего не желал. А пришедший в замешательство от неожиданности Голован изрёк дежурную, тривиальную фразу:
— Будет день — будет пища!
— Да, да! Я понимаю! — проворковала ничего не понявшая повариха.
Голован принял три стопки, как на похоронах. Раф пить не стал. Он цедил горячий чай и вспоминал своё спортивное прошлое. Он заверил Голована, что теперь месяц пить не сможет. На что тот философски изрёк:
— Слаба нынешняя молодёжь пошла! Вот я своему руководителю в своё время, — отвлечённо разметил период он, — перечить не стал бы! — он после третьей стопки хрустнул солёным огурцом. — Ох, и повариху я тебе изыскал! — он уже планировал, что какое-то время он беспокоить Галана «фикусами» не будет. Такая перспектива настраивала его на благодушный лад.
Глава 15
Вере, дочери покойного Павла Ивановича и невесте Рафа, приснился сакральный сон. Какой-то большой человек в просторных чёрных одеждах укоризненно сообщал ей, что дерево, которое она любит, сейчас болеет. Вера будто бы прошла к этому дереву и увидела, что листья на нём пожухли, кора имела большие каверны и трещины. В ужасе Вера проснулась с мыслью, что с Рафиком (так она про себя звала Рафа) что-то случилось. Было по времени совсем не поздно, ещё не наступило время ужина. Она заснула, сморенная занятиями по выписыванию цитат-сносок из трудов древних философов. У Веры шёл второй год аспирантуры. С текстом её диссертации дела плохо ладились. Факультет у неё был нелёгкий, социологический. Он только образовался, отпочковавшись от философского, и мало кто знал, в чём соль этой науки. Если по какому-нибудь научному коммунизму можно было просто переработать большой объём написанной классиками литературы и создать на этом основании текст собственной диссертации, то в случае с социологией надо было обязательно провести социологический опрос фокус-групп среди населения и потом создать на этом основании текст диссертации. Если бы она посвятила в проблему Рафа, он быстро бы догадался на бумаге составить придуманные таблицы опроса, заявив при этом, что опрос проводили где-нибудь в городе Поросовске. Пусть идут и проверяют, проводил там кто-либо опрос и как истово проводил, выспрашивая мнение поросовцев: «Как вы относитесь к влиянию частоты получения писем от любимых людей на половую дисфункцию?» Вера ещё до таких высот не созрела и не созреет, наверное, никогда! Аферистом ей не стать. Сама она письма писала Рафу каждый день, не подозревая, что привозят их ему разом по семь-десять штук, в зависимости от состояния погоды. Сам адресат, как он утверждал, писать письма не любил. Позвонить к нему на буровую было невозможно. Но Вера оправдывала своего возлюбленного, что у него с получением новой должности времени совсем нет! Она помнила, как папа работал день и ночь, пока в его тело не вселился дух алкоголика. Чтобы прогнать страшный сон, она умыла лицо холодной водой, приговаривая при этом:
— Водичка, водичка! Унеси всё гадкое от меня и от Рафика!
В это время в дверь постучали.
— Входите, открыто! — прокричала она.
В дверь протиснулся профессор исторического материализма, её старый, по всем показателям, воздыхатель. Пребывание профессуры в общежитии аспирантов ректоратом не приветствовалось, но влюблённый профессор рисковал! Любовь зла! Один великий древний утверждал, что старческая любовь постыдна, только профессор следовал примеру своих учителей, уже почивших в бозе, но до сих пор являющихся для него примером, хотя бы в этом. Они были страшные бабники и перед самой смертью прошли испытание разводом. Пребывание в учёных давало гарантию, что партия за прелюбодеяния не осудит! Если, к примеру, директор какого-либо завода ударялся в блуд, то его жена писала заявление в райком и гуляку водворяли в лоно семьи, где жена, уже на законном основании, начинала его распил на домашней пилораме. В случае с учёными этот фокус не проходил! Может, прецедент создал Ландау, или ещё кто великий. Но для пользы науки советским учёным можно было прелюбодействовать до ёканья селезёнкой! Вот профессор, за растоптанную молодость и переживал, как он просиживал в библиотеке все вечера, когда его однокашники кувыркали девок, не вкладывая в них ни копейки! Ведь времена-то были абсурдные! Сама девушка могла угостить кавалера портвейном и плавленым сырком. В финале, после высиживания в душной читалке, будущему профессору пришлось жениться на некрасивой дочке проректора. К моменту их женитьбы она была уже перестарок, из её сутулой спины, исключив такую вещь, как женская попка, росли две сухие палки-ноги с широкими щиколотками. Она непрерывно улыбалась жирной нижней губой, толщина которой компенсировала абсолютное отсутствие верхней губы. Природа как-то неуклюже стремилась сгладить это отсутствие и ещё дополнила комплект усами, от постоянного выщипывания которых место под носом затвердело и его, в конце концов, владелица замаскировала всё теми же усами. Когда профессор неожиданно просыпался ночью, он думал, что он видит дурной сон, а не жену. Но в знак компенсации этих кошмаров он получил вовремя защищённые диссертации, первую и вторую, а после выработки ценза-минимума — и звание профессора. Наконец, тесть-проректор умер, и с ним умерла так мастерски сыгранная любовь к жене. Дети у них повырастали, дочка даже успела выйти замуж. Оба ребёнка профессора, так же, как папа и дедушка, пошли по линии общественных наук. Все это делали в одном и том же университете. Профессора с женой связывала только квартира. Очередь на автомобиль «Волга» тесть так и не смог помочь преодолеть, он состарился и стал слаб, их клан пришёл в упадок. После очередной кадровой перестановки тесть не выдержал и околел. Профессор оказался один, без всякого иммунитета, против нового нарождающегося поколения бизнесменов от науки. За внеконкурсное поступление уже брали просто чистоганом, а не принимали в студенты по звонку из обкома. Профессор в силу природной трусости не попал в когорту «берущих», и, соответственно, не стал нужен наверху. Как следует из закона бытия: беда одна не приходит. Ко всем этим напастям он ещё и влюбился. Теперь, как всякого влюблённого, его ноги сами несли в окрестности, где пребывал объект его вожделения. Но объекту вожделения, Вере, было не до старческой любви, которая к тому же постыдна. Смерть отца поставила её в трудную финансовую позицию. Мама, которая объявила всем давно, что её дочь «учёный», сама уверовала в это и бессознательно считала заработки дочери баснословными, она даже полагала, что в трудный момент она обратится за помощью к дочери. Пал Иванович, пока был живой, следуя учению Фрейда, слегка любил Веру и тайно от жены регулярно высылал ей деньги. С этих переводов она откладывала даже на джинсы, которые стоили у фарцовщиков годовую стипендию студента. Теперь эти сбережения таяли, джинсы она так и не купила, ведь безопасных фарцовщиков найти — тоже была проблема. В основном, все были кидалы. То одну штанину продадут, то самопал откровенный. На работу устроиться, чтобы не пыльную — было большой сложностью, нужна была синекура. В этом аспекте она крепко надеялась на профессора, но тот только приставал со своей любовью. Он, очевидно, в студенчестве занимался в драмкружке или книжек романтических перечитал. Со второй минуты он переходил на какую-то старинную речь, называя Веру — дивная, лучезарная. А также — влекущая, зовущая и так далее. Ей это все казалось наигранным, не откровенным. Но профессор всё вещал на полном серьёзе. Он вынашивал какие-то фантасмагории — то попросить у ректората комнату для себя в аспирантском общежитии, то снять квартиру за минимальную цену. У него было хорошо развившееся старческое жлобство. Это пока и спасало Веру от агрессивных нападок старого ловеласа. Он вошёл и начал, как всегда, не балуя вариантами:
