Илья Штемлер - Сезон дождей
– И не то что в Питере – во всей Европе, – вставил Эрик Михайлович.
Евсей Наумович согласно кивнул и продолжил.
Пройдоха Пронин привел с Васильевского острова пьяницу, бывшего артиста-фокусника, раздел его до половины, вымазал коричневой краской под «африканского негуса» и выпихнул на эстраду с бутылкой керосина. Фокусник пускал изо рта пламя, пока его не прогнал пожарник. Обидевшись, тот соскочил с эстрады в толпу и перепачкал краской с десяток нарядных дам. Поднялся скандал. Кавалеры дам порывались набить «негусу» морду. «Негус» их покрыл трехэтажным русским матом. Футурист Маринетти счел себя оскорбленным и уехал.
– Эту историю я вычитал в «Полутораглазом стрельце», – заключил Евсей Наумович. – У Бенедикта Лифшица.
– Бенедикт из Ватикана и Беня Лифшиц из Киева в одном флаконе, – проговорил Эрик Михайлович и подмигнул официанту. – Неси коньяк, служивый. Как условились.
– Я знаю того писателя, – сказал официант, поднимаясь с места. – Его фотка висит в том зале. Написано – Бенедикт Лифшиц. А у меня был дружок в училище – Фимка Лифшиц, наверно родичи, – выразил предположение официант и отправился выполнять заказ.
Прихлебывая остывший кофе, Евсей Наумович и Эрик Михайлович вышли в соседнее помещение, где и размещалась «зрительная зала» знаменитого подвальчика, пустующего в ожидании вечерней суеты. Слабый свет зарешеченных окон падал на столики и лавки по периметру небольшого зала с эстрадой.
Подвальная тишина, казалось, наполняется голосами людей, чьи одухотворенные лица смотрели со старинных фотографий, развешанных на стенах. Ходасевич, Городецкий, Ахматова, Ремизов, Блок.
Евсей Наумович медленно двинулся вдоль стены. В густой подвальной тишине его голос зазвучал особенно проникновенно:
Я тихо от тебя иду,
А ты осталась на балконе
«Коль славен наш Господь в Сионе» —
Трубят в Таврическом саду…
Евсей Наумович запнулся, просящим взглядом окинул Эрика Михайловича…
– «Я вижу бледную звезду», – подсказал тот.
– Да, да.
Я вижу бледную звезду На тихом теплом небосклоне И лучших слов я не найду, Когда я от тебя иду.
– «Коль славен наш Господь в Сионе», – завершил Эрик Михайлович. – Король эстетов – Михаил Кузьмин. Вот он – король эстетов!
С фотографии, поверх пенсне, большими круглыми глазами смотрел полноватый господин в ветхом на вид жилете, едва стянутом на плотном животике. Обширную лысину с боков прикрывал начес темных редких волос.
Иллюзорный нежно-голубой свет, обволакивая прекрасные лица на фотографиях, повязывал их – таких разных по жизни – единой судьбой. Той судьбой, в которую история заковала всю страну – жестоко, грубо узурпировав их волю, интересы и, наконец, саму жизнь. Навязала целым народам волю кучки авантюристов, опиравшихся на людское отребье – провокаторов, стукачей и убийц.
Призраки тех, чьи образы, впечатанные в квадрат фотографий на стене знаменитого подвальчика, растревожили Евсея Наумовича.
– Живи мы с тобой в их времена. – начал он.
– Не только в их времена, – перебил Эрик Михайлович, – но и во многие последующие годы. Мы своей сутью такие же, как и они. И так же бессильны и робки против власти безумцев. Так же верим в разум, в справедливость, в логику вещей. А в реальной жизни все наоборот. По крайней мере в этот час и в этой стране. Вероломство, везде вероломство. В России все нелепо гипертрофированно. Например, ее пространство как результат гипертрофированной жадности правителей. И это ее гильотина.
Они направились к выходу из тихого зала, чем-то напомнившего сейчас колумбарий.
– Надеюсь, малец подал коньяк, – предположил Эрик Михайлович. – Поспешим, а то испарится.
Две рюмки на высоких балетных ножках, стояли подле плоского графинчика, словно вставшие на попа колокольчики.
Официант топтался у стола в ожидании дальнейших распоряжений.
– Говоришь, баранина свежая? – спросил Эрик Михайлович.
Официант с готовностью кивнул.
– Как ты, Евсей? Может, закажем баранинки? – Эрик Михайлович занял свое место.
– Нет, мне чего-нибудь полегче.
– Жареные пельмени? – улыбнулся Эрик Михайлович. – Твое коронное блюдо.
– Лучше какой-нибудь рыбки отварной. – Евсей Наумович пропустил колкость приятеля. – Хочу на диете посидеть.
– Есть осетрина, – радостно оповестил официант. – Свежайшая.
– С отварной картошкой? – колебался Евсей Наумович.
– Можно и так, – согласился официант.
– Ладно, – решил Евсей Наумович. – Ему баранью отбивную, а мне – рыбки с картошкой.
Официант резво поспешил на кухню. Его услужливая стремительность развеселила друзей.
– Заарканил нас половой. И говор у него какой-то не петербургский, – произнес Эрик Михайлович. – А что ты так, Евсей? Диету вспомнил. Не болеешь?
– Нет. Берегусь, – уклончиво ответил тот.
Не станет же он жаловаться на здоровье, на свой желудок, на нередкие боли в груди, на участившуюся беготню в туалет по ночам.
– Все же – как у тебя здоровье? – не отвязывался Эрик Михайлович.
– Согласно паспорту, дружище, – махнул рукой Евсей Наумович и, приподняв графинчик, принялся наполнять рюмки.
– Главное – за сахаром надо следить, диабет – коварная штука, – Эрик Михайлович придвинул к себе рюмку.
– Ладно, не будем об этом! Помянем тех, кто остался на стене в том зале.
– Согласен, – Эрик Михайлович поднял рюмку. – За Серебряный век нашей России. Нелепой и великой.
В отличие от Эрика Михайловича с его быстрыми глотками занятого человека, Евсей Наумович пил коньяк медленно, с паузами, словно раздумывая, прежде чем сделать очередной глоток.
– Вот что, Евсей, – Эрик Михайлович поставил рюмку. – Тебе нужен адвокат. Я слышал, что теперь допускают адвоката на стадии следствия, так что в этом вопросе мы уже выскочили из каменного века и понюхали Европу. И сделай мне одолжение, Евсей, не ерепенься: позволь мне оплатить услуги адвоката.
– Перестань, Эрик, – взбрыкнул Евсей Наумович. – Что ты, в самом деле.
– Евсей, я очень тебя прошу.
– Оставь, Эрик!
– Севка.
Глубокая продольная морщинка на выпуклом лбу Эрика Михайловича разгладилась, и сейчас его смуглое лицо выглядело совсем молодым и дерзко-победительным. Он говорил, что дело, в которое Евсея Наумовича втягивает следователь, не столь пустяковое, как ему, Эрику Михайловичу, казалось вначале. Что, не имея козырей, в прокуратуру не вызывают с допросом под протокол. Что в этой стране кого угодно могут подвести под статью.
Евсей Наумович слушал отрешенно, не вникая, но точно препарируя звучание голоса Эрика Михайловича – отделяя искренние интонации от покровительски-менторских. Ведь он хотел встретиться с Эриком по другой причине, совершенно по другой. А разговор о визите в прокуратуру служил лишь поводом для встречи.
– Спасай себя, Севка! В пантеон славы ты уже не попадешь. – Эрик Михайлович повел головой в сторону зала с настенными фотографиями. – Хотя, честно говоря, ты был рядом.
– Говоришь ерунду, – встрепенулся Евсей Наумович.
– Но сгинуть, физически сгинуть, как кое-кто из них, ты сможешь. В этом ты с ними будешь на равных, если не отнесешься к этому всерьез. Жаль, я уезжаю.
– О чем ты говоришь? – раздраженно воскликнул Евсей Наумович.
– Извини, Евсей. Я хорошо тебя знаю. Странная у тебя жизненная позиция – спускать на тормозах важнейшие дела. Сколько ты прошляпил интересных своих начинаний! И только потому, что терял кураж, опускал руки. Вялый ты человек по натуре, Севка. Поэтому и боюсь за тебя.
Отвернув в сторону голову, Евсей Наумович встречал взглядом приближающегося официанта. Расписной поднос был заставлен тарелками с заказом. Рядом с сочной кроваво-бурой отбивной бараниной, окруженной россыпью золотистых стружек картофеля-фри, тарелка с отварной рыбой выглядела сиротливо и жалко.
– Дать попробовать? – ехидно спросил Эрик Михайлович.
– Дай, – вздохнул Евсей Наумович.
Эрик Михайлович, бормоча: «Слабый ты человек, Сейка, безвольный», с подчеркнутым удовольствием принялся отрезать кусочек.
– Могу и вам принести барана! – вмешался официант. – А рыбу отнесу, вы ж ее не трогали, чего там.
– Оставь! – буркнул Евсей Наумович. – Я только попробую. А он, взамен, попробует мою рыбу.
– Ни за что! – воскликнул Эрик Михайлович, перекладывая кусочек мяса на тарелку Евсея Наумовича. – Пробуй!
Тот отправил в рот дарованный кусочек и, в наслаждении, прикрыл глаза.
– Во дает! – не удержался официант. – И по цене рыбная порция дороже отбивной. Осетринка ведь.
– Тихо! Видишь, человек испытывает наслаждение! – прикрикнул Эрик Михайлович. – А ты, Евсей, – эротоман! Посмотрел бы сейчас на себя. Точно испытываешь оргазм.
