Алексей Рыбин - Бес смертный
Двери вагона со стоном разъехались, и людская каша вывалилась на перрон, прокладывая себе русло сквозь массу такой же, только застывшей каши, ожидающей прибытия поезда. Я не успел взглянуть на симпатичного меломана еще раз – меня вынесло в вестибюль, развернуло, подтолкнуло к эскалатору, и тут на мое плечо легла тяжелая рука закона.
Эту руку всегда можно отличить от хулиганского похлопывания, от дружеского пожатия и просто от случайного прикосновения. Рука закона ложится на плечо увесистым погоном, парализует тело и гнет к земле. Прикосновение ее лишает на миг дара речи и блокирует сознание, не давая сообразить, как быть дальше. Требуется время, а его-то как раз и не хватает, – рука закона разворачивает тебя и ставит лицом к лицу с его представителем от которого ничего хорошего никогда и ни при каких обстоятельствах ждать не приходится.
Я повернулся – как всегда в таких случаях, без единой мысли в голове. Конечно, кто же еще это мог быть? Двое в кожаных куртках – так одевались бандиты эпохи приснопамятной перестройки. Без шапок, короткие волосы топорщатся злыми ежиками. Глаза – точь-в-точь как у Карла моего дорогого Фридриховича.
– Документики попрошу!
Фраза настолько стандартная, что ее можно было и не произносить.
Я усмехнулся, и военные лица полицейских одеревенели.
Что-то изменилось в мире за то время, пока я пьянствовал с Сатировым и трахал виолончелисток. Раньше меня, во всяком случае в метро, вот так, ни за что, не хватали средь бела дня. Я был трезв, вид имел деловой. Вообще, если человек трезв и едет в метро, его и брать вроде бы не за что. Ведь едет куда-то. По делу. На работу, может быть. Или с работы. Не болтается без дела по улицам, не торчит на углу возле гастронома, вызывая своим праздным видом недовольство добропорядочных граждан и их разнообразные подозрения.
Вокруг нас образовалось что-то вроде островка безопасности на проезжей части. Граждане обтекали меня и полицейских, оставляя нам место для маневра – если таковой понадобится. Теперь уже меня никто не толкал, никто не наступал на ноги, не задевал частями тела или поклажи.
Что-то изменилось, верно. Причем, кажется, не в лучшую сторону.
– Вот.
Я протянул полицейскому с внешностью недорогого манекена свое удостоверение. Тот повертел его в руках, приосанился, закрыл, не показав товарищу, и жестом, проникнутым искренним уважением, протянул мне.
– Прошу прощения.
Он явно хотел козырнуть, но, поскольку был без шапки, не козырнул.
– Я вас в лицо не знаю, в клубе не был ни разу. Работа. Столько дел. Все некогда, понимаете.
– Понимаю, – ответил я. – Все в порядке?
– Разумеется, – кивнул полицейский.
– Благодарю за службу, – сказал я, совсем распоясавшись, но оба блюстителя общественной нравственности серьезно прошептали:
– Служим Отечеству!
За спинами ментов я заметил давешнего паренька с нотами. Он так и пер по вестибюлю – уткнувшись носом в раскрытую тетрадь. В наше время человек, читающий в общественном месте обыкновенную книгу, уже подозрителен, а юноша, разбирающий ноты с названиями на чужом языке, – тем более.
Надо бы предупредить мальчишку, надо бы предостеречь, но – поздно.
Парень поравнялся с нами, еще раз продемонстрировал мне свою солнечную улыбку и остановился.
– Ну что, обосрался? – сказал ему второй мент, до сих пор молчавший, и нахмурился.
– А что? – протянул любитель Стива Рэя.
– Знаешь, кого ты заловил? – спросил его первый мент.
– Вот, – парень ткнул в мою сторону пальцем.
– Это же Боцман, – сказал второй. – А ты даже в лицо его не знаешь.
То, что и он не знал меня в лицо, видимо, к делу не относилось.
– Да?…
Меломан посмотрел на меня растерянно, но с трудно скрываемым восхищением.
– Простите… Я действительно не знаю вас в лицо. Но столько про вас слышал!.. А к вам в клуб некогда зайти. Столько работы… – Парнишка обвел рукой вестибюль метро. – Сами понимаете. Текучка, рутина…
– Вы не обижайтесь на него, – сказал мне первый мент. – Он у нас хороший работник. Из Юных полицейских. Очень способный парень.
Способный парень зарделся.
– И в роке этом сечет – будь здоров, – сказал второй. – Очень нам помогает. Да он еще и слышит все – в десять раз лучше, чем обычный человек. Уникальный в этом смысле организм. Мы его так и зовем. – Мент хихикнул. – Так сказать, партийная кличка – Слушатель.
Парень совсем разомлел от удовольствия.
– И эту штуку с нотами, – продолжал мент, – он тоже сам придумал. На живца, говорит, будем диссидентов собирать.
– У меня, кстати, аккумулятор сел. Не знаю, что теперь и делать. Еще полдня впереди, – затараторил парень, стараясь придать своему облику подобающую серьезность и продемонстрировать озабоченность рабочим процессом. Он вытащил из-за пазухи милицейскую рацию и показал ее коллегам.
– Ну и что? – спросил первый. – Хочешь, чтобы я тебе свой отдал?
– Езжай в отделение, – сказал второй. – Мы тебе рабочий день закроем. Ты и так уже потрудился – будь здоров. Смени питание и отдыхай.
– Спасибо… А здорово! – Парень снова посмотрел на меня. – Живой Боцман! Вот и познакомились. Я давно хотел.
– Друга надо знать в лицо, – сказал я степенно, хотя с трудом сдерживался, чтобы не дать Слушателю хорошего поджопника. – Так же, как и врага.
Многое изменилось с тех пор, как я начал работать на Карла Фридриховича.
Ночь
В «Терраплейне» было полно народу. Я бывал здесь и прежде, хотя довольно редко хожу по ночным музыкальным клубам. Иногда заносит в обычные студенческо-пролетарские пивные – в них мне спокойнее. Меня там никто не узнает и не лезет с разговорами.
Полувечная шла первой – она знала заведение явно не хуже меня. Один Зуб исчез сразу, растворившись в толпе ярко раскрашенной молодежи – штаны, волосы, ботинки сверкали химически-зеленым и ядовито-желтым. В пестроте парней и девчонок Один Зуб сначала выделялся, возвышаясь над толпой, как айсберг среди остатков «Титаника» – бальных платьев, ореховых стульев и зубных щеток, плавающих по черным северным волнам, – а потом исчез, утонул, всосался в месиво причесок, отложных воротничков и длинных, модных в этом году курительных мундштуков.
В клубе с момента моего последнего посещения кое-что изменилось. Сцена теперь была отделена от зала стальной решеткой, этаким заборчиком по грудь среднему мужчине. Швырнуть бутылку на сцену поверх такого заборчика легко, а вот перелезть через него и танцевать на сцене, мешая музыкантам, учитывая то, что в зале толкались три монументальных охранника, – практически невозможно.
Недалеко от сцены на возвышении-ступенечке стоял столик – сейчас он пустовал. Вероятно, такое место устроили для особенно важных гостей, подумал я и прошел к стойке бара.
Коля – бармен лет двадцати пяти, накачанный как респектабельный педераст и пахнущий туалетной водой, которую мы с Майком однажды пили (в дни нашей юности мы еще и не то пили), – молча поставил передо мной бутылку водки. Когда я полез за деньгами, он махнул рукой и ушел куда-то в сумрак, в котором терялся конец полированного прилавка.
Взяв со стойки бутылку, рюмку и пепельницу, я спокойно отправился к столику для дорогих гостей. Не потому, что считал себя таким уж дорогим здесь гостем, просто свободных мест во всем помещении клуба не было. Действительно, мой Марк был популярной персоной, раз столько народу пришло на его концерт.
Я заметил, как Света Полувечная подошла к двери, ведущей за кулисы, то бишь, в гримерки, – никаких кулис здесь и в помине не было, – оглянулась, увидела меня, махнула рукой – мол, я сейчас – и скрылась в кулуарах.
Ну и ладно. У нее работа, у Марка работа – не буду лезть, не буду мешать.
Я устроился за пустым столиком – сцена отсюда просматривалась лучше некуда – и налил себе первую рюмку.
– Ты сам не знаешь, чем занимаешься, – проглотив водку, услышал я голос Кирсанова.
Я посмотрел в сторону источника звука.
Кирсанов сидел за соседним столиком (уровнем ниже, мой стол был единственным, стоявшим на возвышении) спиной ко мне. Напротив него, выложив перед собой локти и уперев в них подбородок, полулежал Дюрер – известный рок-журналист старой закалки, мой ровесник, иногда зашибающий сумасшедшие деньги, иногда – едва ли не побирающийся, но принципиально не желающий войти в штат какой-нибудь мощной желтой газеты и иметь стабильную зарплату.
– Да ладно, – мотнул кудлатой головой Дюрер.
– Ничего не ладно! – вскричал Кирсанов.
Он был уже очень сильно пьян. Неудивительно, что он исчез тогда на Литейном, – в таком состоянии человек передвигается в пространстве и времени не по прямой, а зигзагообразно, причем зигзаги его непредсказуемы и зачастую необъяснимы. И уж, конечно, неописуемы.
