Магда Сабо - Старомодная история
Мебель, стоявшую в доме, я и сама отчасти знаю: салонный гарнитур вишневого цвета позже стоял в квартире у Мелинды, там же я видела кожаные кресла Сениора и массивный немецкий столовый гарнитур с резьбой. После смерти Мелинды к матушке, а потом ко мне отошел барочный чайник Марии Риккль вместе с четырехугольными красными чашечками для какао на маленьких ножках, чудесными вазами, приобретенными купецкой дочерью, и статуэткой в стиле рококо, изображающей охотника, который вместе со своей собакой подглядывает за весьма красивой дамой, опустившей в ручей белые ноги. Две дополняющие друг друга необычные вазы в форме раскидистых деревьев с миниатюрными фигурками у основания ствола дали Ленке Яблонцаи основательную пищу для размышлений; в конце концов матушка почувствовала, что разгадала их тайну, и попыталась соединить влюбленных. Дотянувшись до комода, она поставила уникальные фарфоровые вазы рядом друг с другом, а когда ее поймали за этим занятием, тщетно пыталась, плача, доказать: мол, она лишь хотела, чтобы дядя и тетя встретились, — ее основательно побили, чтобы впредь не вздумала трогать ценные вещи. Из мебели — насколько эту вещь можно вообще назвать мебелью — дома у меня хранится один-единственный предмет: обтянутая бархатом скамеечка для ног, с нетускнеющими розами на ней: розовой, кроваво-красной и желтой; Мария Риккль вышивала их, будучи невестой, но, когда я на них смотрю, я думаю не о прабабке и не о Сениоре, а о ребенке, о крохотной девочке, сидевшей когда-то на этой скамеечке.
Из пятидесятилетней давности всплывает у меня в голове воспоминание. Мы с матушкой пришли в гости к Мелинде, я перевертываю скамеечку и, усевшись между деревянными ножками, гребу руками, плывя по воображаемому морю. Мелинда сердито просит меня не портить мебель и добавляет, что вот матушка была куда бережливей, она, бывало, и не шелохнется на скамеечке, пока не съест весь обед или ужин. Матушка улыбается, они говорят с Мелиндой о прошлом — я не очень прислушиваюсь к их словам: меня больше интересует настоящее и еще больше — будущее. То, что матушка сидела на этой вот скамеечке, а накрытый салфеткой табурет служил ей столом, я не находила даже забавным; я напомнила это, но запомнила машинально, без всякого интереса. Будучи сама еще ребенком, я не хотела представлять ребенком матушку. Матушка была — матушка, взрослая женщина, жена отца, моя опора, мой остров в ненадежном, зыбком мире, я даже не пыталась представить себе ее давнишнее лицо или ее слезы.
А на скамеечке той было пролито когда-то много слез. Мать того отважного родственника, что сохранил фотографию Эммы Гачари, была частым гостем на улице Кишмештер и хорошо запомнила фигурку сидящей на скамеечке Ленке Яблонцаи; впрочем, сначала ее пробовали сажать за общий стол, но под устремленными на нее враждебными взглядами она постоянно что-то роняла, опрокидывала и, уже вопя от страха, вдобавок еще и залезала руками в пролитую еду. Мария Риккль доверила кормление Ленке Мелинде, по та не отличалась особым терпением. За каждый упавший на скатерть кусок она щипала Ленке или дергала ее за волосы, чем достигла того, что, еще не сев за стол, ребенок начинал реветь и отказывался есть. Илона в то время была влюблена, голова у нее полнилась своими мыслями и надеждами на замужество; Мелинда скучала и злилась, Мария Риккль чувствовала себя усталой: втроем они кричали на Ленке — и нашли решение почти одновременно. Пока девчонка не научится есть, пусть ее кормят внизу, на кухне, пусть с ней мучается тот, у кого есть время. Вскоре Ленке исхудала до того, что, когда домашний доктор, Уйфалуши, пришел к ним в связи с ангиной Мелинды и заметил слоняющуюся по комнатам, осунувшуюся, прозрачную девочку, он оттянул ей веки и прописал железо. Окружению Марии Риккль — и дочерям, и прислуге — в тот день было не по себе. Какой стыд — вызвать у доктора Уйфалуши подозрение, будто они держат Ленке впроголодь; кто сам не живет в этом доме, тот все равно не поверит, что в таком ребенке уже проявляется зловредный характер родной мамочки: лучше не буду есть, чтобы вам досадить. Тетя Клари сообщила, что у нее больше нет мочи, она уже и рот девчонке силой открывала, чтоб затолкнуть туда кусок, да ведь та скорей задохнется, чем проглотит. Ленке Яблонцаи вновь призвали к семейному столу, и купецкая дочь сама объявила ей: пусть лучше ест как следует, иначе Хромой ее заберет; матушка, рыдая, просила прощения и обещала делать все как нужно, но, лишь только она увидела приборы и стаканы, ее стало рвать, и пришлось снова вызывать врача, который в конце концов узнал-таки, что ему так не хотели говорить.
Уйфалуши велел оставить Ленке на время в покое и не заставлять есть. Мелинда, на которую снова была возложена забота о питании Ленке, восприняла указание буквально и вообще ей не накрывала, считая, что, проголодавшись, та сама запросит есть и все придет в норму. Этот период в жизни матушки завершился гротескной историей с яйцами, которая в определенном смысле обернулась так трагикомично, что последствия ее ощущаются до сих пор. Есть у меня две троюродные сестры, с которыми я не общаюсь, и мы, все трое, так и сойдем в могилу жертвами старой распри: мы всю жизнь не могли ни знать, ни любить друг друга, и причина тому — четыре яйца, художественно раскрашенные матушкиной теткой, Илоной. В каждом из Яблонцаи были какие-то творческие наклонности: Маргит хорошо пела, Илона с детства прекрасно рисовала портреты, цветы, животных, воображаемые и подлинные пейзажи. Рисовала на фарфоре, на дереве, на бумаге; один из ее девичьих рисунков сохранился у Мелинды, и даже я видела его. Однажды она сварила четыре яйца и с помощью кисти превратила их в фигуры, напоминающие Шалтай-Болтая из английского детского стишка. У них были большие головы, и одеты они были в тирольские платья; два яйца изображали мальчиков в кожаных штанах, щетинных шляпах, другие два — тирольских девочек с косичками. Илона положила яйца в прихожей на тумбочку, ей льстило, когда гости восторгались ее талантом; однажды во время ахов и охов какой-то родственник уронил или стукнул обо что-то одно из яиц, скорлупа треснула, и кусочек ее отвалился; Илоне жаль было выбрасывать фигурку, и она оставила ее на месте, лишь повернула к стене поврежденной частью. Матушка, чьи большие грустные зеленые глаза все вокруг внимательно подмечали, засмотрелась на яйца. И по отвалившейся скорлупе, по сожалениям и утешениям догадалась, что тирольского мальчика, собственно говоря, можно есть, что это просто яйцо, которое мама давала ей дома — бог знает, где и когда это было, дома, — откуда ее привезли в это страшное место. Она была голодна, и никто не следил за ее руками. Короче говоря, она очистила и слопала все четыре яйца. Тетка не била матушку, но никогда не могла ей этого простить: Ленке просто перестала для нее существовать; правда, когда Ленке была уже девушкой, Илона несколько раз приглашала ее к себе в дом — именно у нее, в Зилахе, познакомилась матушка с новой венгерской литературой, как раз в те годы начавшей свой славный поход к триумфу, — но поскольку купецкая дочь не принуждала их встречаться еще, то контакты между ними навсегда оборвались. Я, например, никогда не видела Илону, матушка даже на улице мне ее не показывала, и детей ее я знаю лишь по фотографиям; не комично ли, что четыре яйца, раскрашенных одной из младших сестер моего деда, встали меж нами стеной, куда более непреодолимой, чем широкие моря и высокие горы в какой-нибудь народной сказке.
Яичный скандал сопровождался таким шумом, что дошел, благодаря Аннуш, до веселых старых господ. Сениор послал за Гизеллой. Когда младшая дочь явилась, Сениор, это воплощение тишины и всепрощающего ласкового спокойствия, обратился к ней с непривычной резкостью. Если две взрослые девушки, Илона и она, неспособны поладить с таким умным, послушным ребенком, как Ленке, значит, они сами не достойны быть матерями. Пусть маленькой Ленке накрывают теперь у него в комнате, он будет с нею заниматься и берется, кстати, научить девочку правильно обращаться с приборами. Непонятно, как дело могло зайти столь далеко, ведь Мелинда и Илона подбирают больных, беспризорных животных, ухаживают за ними, жалеют их — почему же они терзают ни в чем не повинную девочку только из-за того, что ненавидят ее мать? Разве Ленке — не дочь Кальмана, в конце концов? Мелинда послушно принесла скамеечку с розами, табурет, накрыла на нем и сообщила Ленке, что теперь она будет есть у Сениора; матушка смотрела на нее, словно не понимая, о чем та говорит.
Память Ленке Яблонцаи на всю жизнь сохранила часы, которые она провела у деда, слушая чудесные рассказы Сениора о говорящих кометах, о конях, рожденных хортобадьским ветром и питающихся горящими углями, чтобы выше летать. Сениор не мог встать со своего кресла, он лишь говорил внучке, что и как надо делать, и ребенок, слыша доброе слово, из кожи лез, стараясь угодить деду. С тех пор большую часть времени Ленке проводила у Сениора или играла в саду; в парадной части дома по ней по-прежнему никто не тосковал. Богохульник Имре иногда посылал сказать ей, пусть приходит танцевать, карман на стене ждет. Матушка шла с удовольствием, воспоминания о Пеште и о родителях тускнели; матушка то пряталась от парок и от бабки, то плясала и пела перед веселым старцем, то пододвигала скамеечку к креслу Сениора и клала головку на его парализованные колени, боясь пропустить хоть одно слово, пока Сениор рылся в глубинах своей памяти, добывая то, в чем так нуждались в свое время, будучи детьми, и Кальман с Мелиндой, — поэзию. Лечением Сениора занималась Мелинда, следуя предписаниям доктора Уйфалуши, дополнительные же лекарства специального назначения, которые контрабандой проносил тестю остепенившийся Хенрик Херцег, Сениор принимал с помощью Ленке; матушка с гордостью наполняла стакан свежей водой и помещала на серебряную ложечку «регенерирующие пилюли» Рихарда, чудо-средство для лечения «тайных болезней». Матушка всегда испытывала отвращение ко всему, что связано было с отношениями полов, и я, собирая материал для «Старомодной истории», ужаснулась, когда разузнала, что за лекарство просил подавать себе дедушка, когда старался воспитать во внучке уверенность и точность движений: пилюли Рихарда оказались лекарством от венерических болезней, содержащим камфору и генциану, — лекарством столь же безвредным, сколь и бесполезным. Сениор взял в свои ловкие, все еще сильные руки и ежедневное причесывание Ленке, поддерживая в порядке ее локоны, а когда девочку, еще не достигшую шести лет, отдали в школу, он же следил за ее уроками. Последние полтора года своей жизни Сениор жил в теплых лучах горячей и благодарной любви маленькой Ленке; даже во враждебной броне Мелинды, когда она смотрела на Ленке Яблонцаи, появлялась не заметная глазу трещинка: с одной стороны, Ленке была дочерью Эммы Гачари, а с другой стороны — преданной слугой Сениора, Кальман Яблонцаи-Сениор всем сердцем любил внучку. Илона же все время лелеяла свою обиду из-за четырех яиц; самая старшая парка не желала видеть у себя отродье кальвинистской шлюхи и не разрешала своим сыновьям и дочери с ней играть, она и смотрела как-то сквозь нее, когда им приходилось встречаться в доме матери; из трех сестер лишь Мелинда роняла порой доброе слово, обращаясь к племяннице, поправляла у нее на голове косо повязанный бант. Матушка в таких случаях испытывала столь сильную благодарность, что целовала ей руку; Мелинда глядела на нее в смущении и куда-нибудь исчезала.
