Алан Маршалл - Я умею прыгать через лужи. Рассказы. Легенды
Артур выпрямился, задрал подбородок и, плотно сжав губы, строго взглянул на Принца, как бы ожидая его возражений, но Принцу стало не по себе. Он сник, и это смягчило Артура.
— Я не говорю, что это плохая песня, — продолжал он, — но нужно ли растолковывать ему, что думают о нем дураки?
Принц согласился, что лучше мне этого не растолковывать.
— Господи! — воскликнула миссис Уилсон, слышавшая этот разговор. — Я всегда говорю, что лучше не знать о своих болезнях. Люди, у которых рак или еще что… Это ужасно, ужасно!
Артур задумчиво поглядел на нее, потом пожал плечами и сказал Принцу:
— Спой нам еще. Что-нибудь этакое бодрое, а? Ты не знаешь песню про Бена Холла? Вот это был человек! Спой ее.
— Я не знаю слов, Артур. Ты начало не помнишь?
Артур набрал в легкие воздух и прижал подбородок к груди.
— «Только богатым был страшен разбойник Бен Холл», — запел он дрожащим, неуверенным голосом, потом остановился и вытер рот тыльной стороной руки. — Дальше я не знаю. Но это чертовски хорошая песня. Ты должен ее выучить.
— Спойте, пожалуйста, «На стене повешен чей портрет?», — попросила миссис Уилсон.
— Белиберда, — проронил Артур с презрением и торопливо допил свою кружку.
— Я слышал эту песню на концерте в Балунге, — сказал один из лесорубов. — Хлопали и кричали так, что стены чуть не обвалились. Парень, который ее пел, специально приехал из Мельбурна. Я забыл его фамилию, но говорили, что он известный певец. Знаете, ему за каждую песню платили.
— Я знаю два куплета, — сказал Принц. — Сейчас попробую вспомнить мотив. Один раз я ее пел, но… Погодите, как же это поется…
Склонив голову набок и закрыв глаза, он прислушивался к звукам, которые издавала гармоника, потом вдруг улыбнулся и кивнул головой:
— Все в порядке, вспомнил.
— Тише там! — Миссис Уилсон взглянула в сторону Питера и Теда, которые разговаривали оба сразу, не слушая друг друга.
— Это седло было немного потрепанное, подпруга никуда не годилась, но я бросил его в повозку… — Голос Теда звучал так, словно он сообщал величайшую тайну.
— Я за своего Серого отдал пять фунтов, — перебил Питер, держа кружку в нескольких дюймах ото рта и пристально глядя поверх нее на стену. — И проскакал на нем двадцать миль в ту ночь…
— Это было седло из Квинсленда, — продолжал Тед, наливая себе пива.
— А коньку моему хоть бы что… — упорствовал Питер.
— Я купил новую подпругу… — не сдавался Тед.
— Даже не вспотел, — произнес Питер, обращаясь к стене.
— Ну, и после этого… — Тед дошел до критического момента своего повествования.
— Заткнитесь вы оба, — сказал Артур, — хозяйка хочет послушать песню.
Питер и Тед посмотрели на Артура, как на назойливого чужака.
— Какого чер… — начал Тед.
— Принц сейчас споет новую песню.
— Давай начинай, — добродушно согласился Питер и, откинувшись на своем стуле, уставился в потолок. — Мы слушаем.
Принц запел:
— Отчего, скажи, ты плачешь, детка?
Папу огорчать тебе не жаль?
Отчего теперь смеешься редко?
Расскажи, голубка, про свою печаль.
— Ты хороший папа, — девочка сказала, —
В целом мире лучше папы нет.
Только, если любишь, ты мне правду скажешь:
На стене повешен чей портрет?
Все мы внимательно слушали Принца. Даже Питер повернулся, чтобы посмотреть на него, и с большим жаром подхватил припев.
В этой темной раме улыбалась мама,
А теперь я вижу — в ней чужая дама.
Улыбалась мама лучше и нежней,
И чужая дама не сравнится с ней.
Когда Принц начал новый куплет, миссис Уилсон тихонько заплакала.
— Дорогая детка, будет новой мамой
Та, что, улыбаясь, смотрит на тебя.
Ты играть с ней будешь, ты ее полюбишь,
Чтоб не огорчать меня.
Артур выпил две кружки пива, пока Принц пел, и, когда он закончил, мрачно заявил мне:
— Человек, который женится второй раз, сумасшедший.
Я устал и уснул на стуле под звуки песен. Когда Питер разбудил меня, в комнате уже никого не было.
— Пробудись, — сказал он тоном священника, начинающего проповедь. — Пробудись и пойдем со мной.
Мы вышли и направились к навесу, где он уже приготовил нам постель.
Я поскорее залез на мешки, но Питер продолжал стоять, держась за столб и покачиваясь. Вдруг он поднял голову и продекламировал в ночь:
Между небом и водой Клоун поравнялся с ней,
И, столкнувшись, загремели наши стремена.
Глава 29
Отцу хотелось знать все о моей поездке с Питером. Он подробно расспрашивал о людях, с которыми мне довелось встретиться, о том, разговаривал ли я с ними.
Когда мать попыталась выразить слабый протест против такого обилия вопросов, отец заставил ее замолчать словами:
— Я хочу знать, может ли он быть самостоятельным.
Мой восторженный рассказ о выносливости лошадей, о том, как они тащили нагруженные дроги, ни разу не ослабив постромки, доставил ему большое удовольствие.
— Да! Хорошая упряжка, что и говорить, — заметил он. — У Питера лошади одна к одной — крепкие, никогда не подведут.
После недолгого молчания он спросил:
— Он давал тебе править?
В ожидании моего ответа отец отвел глаза в сторону, а его руки застыли на столе.
— Да, — сказал я.
Он просиял и кивнул головой, улыбаясь своим мыслям.
— Пара рук — вот что главное, — пробормотал он, думая о своем, — пара умелых рук…
Он знал, как нужны крепкие, умелые руки, чтобы править лошадью.
Я живо помнил ощущение лошадиного прикуса на туго натянутых вожжах, ощущение силы, которой лошади, таща свой тяжелый груз, казалось, делились со мной, — эта сила так и вливалась в меня через вожжи.
«Когда лошадь напрягается, все твои силы уходят в вожжи», — как-то сказал отец, но я этого не находил.
— Нечего горевать, что ты не можешь ездить верхом, — сказал он теперь, — уметь хорошо править упряжкой — большое дело.
Впервые за несколько лет отец упомянул о том, что верховая езда для меня недоступна. После возвращения из больницы я говорил о верховой езде так, как будто через какие-нибудь несколько недель уже буду носиться на норовистом скакуне. Отец не любил разговоров на эту тему. Он всегда упорно отмалчивался, когда я просил посадить меня на лошадь, но теперь наконец почувствовал необходимость объясниться начистоту. Он сказал, что я никогда не смогу ездить верхом — во всяком случае, до тех пор, пока не стану взрослым и не научусь ходить без костылей.
Он положил мне руку на плечо и говорил очень серьезно, как видно придавая большое значение тому, чтобы я его хорошо понял:
— Когда едешь верхом, бока лошади сжимаешь ногами. Если переходишь на рысь, то тяжесть тела переносишь на стремена. Парню со здоровыми ногами это нетрудно… У него, разумеется, должно быть чувство равновесия. Он сливается с лошадью как бы в одно целое. Но ты не можешь сжать ногами бока лошади, Алан. С твоими ногами ты можешь добраться куда нужно, но для верховой езды они не годятся. Так что брось думать об этом. Мне бы хотелось, чтобы ты умел ездить верхом, и маме — тоже. Но, видно, не судьба… Так часто бывает: человека влечет и то и другое, но он не все может. Я хотел бы стать таким, как ты, но не могу, а ты хочешь ездить верхом, как я, и тоже не можешь. Вот нам обоим и не повезло.
Я молча слушал его, но мне не верилось, что это правда. Меня удивило, что он сам верит в свои слова. Всегда он бывал прав, а сейчас он впервые ошибся.
Я твердо решил научиться ездить верхом и даже в эту минуту с удовольствием представлял себе, как счастлив будет отец, когда в один прекрасный день я прогарцую мимо нашего дома на скакуне с круто изогнутой шеей и лошадь будет грызть удила, чувствуя, как твердо я держу поводья.
Одному из ребят в школе купили арабского пони. У этого белого пони с длинным волнистым хвостом, по кличке Звездочка, был быстрый, ритмичный ход, сильные, сухие ноги, и ступал он по земле, как будто стараясь не обременять ее своим весом.
Я видел в Звездочке верх совершенства. И другие ребята в школе имели своих пони, но тем было далеко до Звездочки. Когда ребята скакали вперегонки — а это бывало часто, — я с удовольствием смотрел, как Звездочка выходит вперед, и восхищался ее резвостью.
Боб Карлтон, хозяин Звездочки, худой, рыжий парнишка, охотно беседовал со мной о своей лошадке: моя восторженность поощряла его к хвастовству.
— Я на Звездочке кого хочешь обгоню, — говорил он, и я с готовностью соглашался.
Каждый день во время большой перемены он ездил поить Звездочку к водоему у дороги, за четверть мили от школы. Эта обязанность была ему в тягость, так как из-за нее он не мог участвовать в играх на школьном дворе, но родители приучили его заботиться о своей лошади.
