Александр Фурман - Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть IV. Демон и лабиринт
В целом собрание текстов оказалось более калейдоскопичным, чем ожидалось. Хотя, возможно, благодаря этому при чтении возникало ощущение большего повествовательного объема. И, конечно, важное место во всей этой затее занимало обсуждение написанного и того, кто куда клонит.
Незадолго перед поездкой в Челябинск Морозов устроил всем очередной сюрприз (на этот раз приятный), убедительно продемонстрировав, что у него в запасе имеются мощные дополнительные ресурсы.
Дома у него Фурман уже бывал. Жил он вместе с мамой, отчимом – рабочим сталелитейного завода (Морозо в называл его «батя»), десятилетней сестрой и бабушкой в стандартной четырехкомнатной квартире с тесной кухней, тремя малюсенькими комнатушками и большой проходной залой. Восьмиметровая комната Саши (лучшая из трех – остальные были шестиметровыми) находилась прямо напротив входной двери. Большую ее часть занимала полутораспальная (!) софа. У окна притиснулся невзрачный письменный стол с единственным стулом, а к стене рядом с дверью жался темный книжный стеллаж с открытыми полками. Среди книг можно было обнаружить довольно много философской литературы, причем не только классику – старые издания Декарта, Канта, Гегеля, – но и марксистскую критику современных западных философов: Сартра, Маркузе, еще кого-то… Гостям предлагалось размещаться с ногами на софе или на «дополнительной» табуретке, которую хозяин приносил из кухни. Когда Фурман приехал сюда во второй раз, софа стояла на боку вдоль стены. На его сочувственный вопрос, не сломалась ли она, Морозов объяснил, что просто устал от тесноты в комнате, – и этот его решительный своевольный жест глубоко поразил Фурмана. «А как к этому отнеслась твоя мама?» – осторожно спросил он. «Мама? – удивился Морозов. – А при чем здесь она? Это ведь моя комната. Она сюда довольно редко заглядывает. Вообще, по-хорошему, надо бы всю эту дурацкую мебель отсюда выкинуть!» – «И софу тоже? А на чем же ты тогда будешь спать?» – «Да это не проблема, матрас бросить на пол – и нормально…»
19 марта, в субботу, Минаев с Асей, Фурман, Соня и Морозов встретились у памятника Пушкину, посидели в кафе «Сластена» и, с таинственной настойчивостью увлекаемые Морозовым, отправились куда-то на метро. Вышли на «Киевской», поднялись наверх. Морозов, то и дело поправляя на плече тяжелый брезентовый рюкзак, перевел заинтригованно-посмеивающуюся компанию через Большую Дорогомиловскую и, по-прежнему ничего не объясняя, двинулся налево вдоль улицы. На «стрелке» у пересечения с Кутузовским проспектом торчал уродливый гранитный монумент в виде толстого трехгранного штыка, и кто-то в шутку предположил, что Морозов собирается возложить к нему цветы. А что, разве сегодня какой-то праздник? Вроде нет. Но, может, он знает, что на самом деле означает этот грандиозный фаллический символ, и именно сегодня его тайные поклонники отмечают какую-нибудь торжественную дату? А где же тогда цветы? Да у него в рюкзаке! Там, небось, целый венок – видите, он его еле тащит. Ну что, мы угадали? Но Морозов, хладнокровно не отвечая на подначивания, направился к подземному переходу, а на другой стороне Кутузовского уверенно свернул во двор одного из ближайших темно-красных сталинских домов… Между прочим, по слухам, где-то в этом районе, в одном из таких домов жил Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев. «Слушайте, куда он нас ведет? – возмутилась Ася, отказываясь идти дальше. – А мы все за ним покорно плетемся, как стадо баранов! Вы вообще хорошо знаете этого человека? Ну-ка, давай, колись, Морозов, рассказывай все, а то я уже начинаю тебя бояться!» – «Идем-идем, хватит бузить. Со мной вам бояться совершенно нечего. Нам сюда».
Подъезд был тихий и очень чистый. На тесном старом лифте с открывающимися вручную решетчатыми дверями они поднялись на шестой этаж. Морозов, нервно покопавшись в рюкзаке, достал здоровенный древний ключ и с нескольких попыток вставил его в замочную скважину. Дверь открылась внутрь, и все в один голос произнесли: «Ого-о! Ничего себе! И это все теперь твое?» Морозов объяснил, что это квартира его деда и бабки. Они на несколько месяцев уехали отдыхать в Прибалтику, оставив ключи любимому внуку. «Дед-то твой, наверно, был раньше каким-нибудь большим начальником, раз у него квартира в таком доме. Надеюсь, он работал не в НКВД?» – с грубоватой прямотой предположила Соня. Фурман укоризненно взглянул на нее: мол, ну что ты вот так сразу в лоб! Морозов в этот момент выкладывал из рюкзака ботинки, постельное белье и многочисленные консервные банки (так вот почему он был такой тяжелый – похоже, Морозов собирался загрузиться сюда надолго!). Не отрываясь от своего занятия, он сдержанно сказал, что Соня и все остальные могут совершенно не беспокоиться на этот счет, так как его дед если и был когда-то «большим начальником», то в области науки: на пике своей карьеры он командовал «Политиздатом», ну а теперь – всего-навсего «рядовой» персональный пенсионер, как говорится.
Двухкомнатная квартира с высокими потолками, длинными темными коридорами и огромной кухней производила необыкновенное впечатление прежде всего своей какой-то «дореволюционной» атмосферой, так хорошо знакомой Фурману по его родному дому на Краснопролетарской. Здесь не было ни одной новенькой вещи: потемневшая от времени резная мебель из настоящего дерева, бронзовые люстры, какие-то древние картиночки в рамках, фарфоровые статуэтки, музейного вида чайник со свистком, стаканы в потемневших серебряных подстаканниках, серебряные чайные ложечки, какие-то специальные маленькие вилочки… Задумчиво вздохнув, Ася с внезапно увлажнившимися глазами призналась, что и она выросла в похожей старой московской квартире своей бабушки, среди таких же фамильных вещей. Что ж, Фурман сразу это в ней почувствовал, с первого взгляда, еще по фотографии, – особую породу людей, воспитанных своими интеллигентными дореволюционными бабушками и дедушками… И библиотека у морозовского деда была мощная (кстати, выяснилось, что стеллаж в комнате Морозова – это недавно подаренная ему часть здешнего, дедовского, да и все его лакомые книжечки наверняка отсюда же). Среди множества переводных научных трудов по философии (ого, ранние работы Маркса!), экономике (вот это да – Гэлбрейт!), теории систем и еще бог знает чему (например, Фурман наткнулся на книгу знаменитого гитлеровского генерала Гудериана «Танки, вперед!» – оказывается, у нас издавалось и такое) сплошь и рядом встречались «запретные» – с грифами «Для служебного пользования» и «Для научных библиотек».
В общем, это было по-настоящему чудесное, сказочное место. Все просто обзавидовались. И Морозову ужасно повезло, что он мог какое-то время пожить здесь в «полном творческом одиночестве». Ну, ты хоть иногда будешь звать нас к себе в гости? Обещаем, что будем вести себя хорошо! Ты же знаешь, мы вообще-то вполне приличные, интеллигентные люди. И, кстати, прости нас за все те абсолютно беспочвенные подозрения, которые мы по дороге сюда, да и раньше, причем не раз, высказывали в твой адрес. Прости нас за все сразу! Мы ведь не знали, что у тебя есть такое сокровище, ха-ха-ха!..
На следующий день та же маленькая компания снова собралась на Кутузовском – чтобы обсудить «Метрополитен». И через день. И потом, пока было можно, все с готовностью приезжали туда, а иногда и оставались ночевать. Хотя запасы еды у Морозова вскоре закончились. Но он настолько естественно вписывался в эту старую профессорскую квартиру, и такой там царил чудесный дух, что всем достаточно было и чаю, завариваемого в древнем чайничке бабушки Берты. А уж если кому-нибудь вдруг удавалось разжиться парой рублей на общую жратву и Морозов умело зажаривал на сковороде картошку или крупными ломтями нарезáл полкило «докторской», праздник общения на Кутузовском, обретая дополнительные обонятельные и вкусовые измерения, просто навсегда впечатывался в мозг.
3Через пару дней после возвращения из Челябинска, отмывшись, отоспавшись и кое-как смирившись уже со второй неудачной попыткой коллективного сближения с коммунарами (первой была Карелия), Фурман пригласил Игоря Ладушина к себе домой. Он считал, что Игорь, который на сборе до самого конца держался с москвичами как друг, совершенно незаслуженно – как бы ни относиться к его литературному таланту – пострадал от их взбалмошного и истеричного поведения, и теперь нужно загладить эту вину.
Игорь приехал днем, и Фурман накормил его полным обедом. Сам он еще неторопливо допивал чай, когда гость, несмотря на его возражения, решительно взялся за мытье посуды (да там было-то всего по паре тарелок и чашек). Закончив с посудой, Игорь неожиданно спросил, где хранятся веник и совок, и стал подметать пол в кухне – мол, крошки могли просыпаться, да и вообще так положено после любого принятия пищи, а то тараканы набегут. На взгляд Фурмана, это было уже слишком и попахивало какой-то тяжелой «армейской» (или общежитской) любовью к «абсолютной чистоте».
