Канта Ибрагимов - Детский Мир
Ни слова не смогла сказать в ответ Анастасия Тихоновна; ее ученик и той сын — Илья рядом стоял. А послать бы следовало, потом жалела.
Грозный, город небольшой, то на собрании, то на концерте, а то просто на улице она изредка встречала самого Столетова-отца. Аркадий Яковлевич «рос» на глазах. Стал первым секретарем одного из райкомов города, потом в горком партии перешел; делегат съездов, депутат, в общем, как всегда, — большой начальник. При виде Афанасьевой галантно, как он всегда умел, кланяется, непременно справляется о житье-бытье, а раз, вдруг ни с того ни с сего, пригласил показать свою дачу, и она почему-то не отказалась, все-таки связь с прошлым была.
В пригороде Грозного, средь лесного горного массива небольшой участок, двухэтажный дом, сторож-работник, что по тем временам иметь небезопасно — эксплуатация. Словом, шик! Было лето, жарили шашлык, пили хорошее вино, все время говорили о прошлом, и только о войне. К вечеру он пригласил ее в дом. То ли вино подействовало, то ли еще что, но она не противилась, а он, задыхаясь от одышки, раздел ее, и все не смог, может, не захотел; она уже не та Настя, Настенька.
Свесив меж тонких, хилых ног обрюзгший яйцеобразный живот, он сел рядом на диване; кряхтя, сопя медленно закурил, иногда, искоса поглядывая на лежащую женщину, и то ли по старой привычке, то ли из любопытства, он осторожно, словно по углям, слегка коснулся шва кесарева сечения, отдернул руку, отвернулся, больше и глядеть не хотел.
А она еще долго лежала, вспомнив, как он всегда любил водить этим пальчиком по всему ее телу, страстно шепча:
— Бог тебе дал эту атласную, нежную кожу; эту стать, эти формы, особенно грудь. А мне Бог дал тебя.
Так оно и было, всю забрал.
Однако тогда она не хотела вспоминать и ворошить прошлое, считала, жизнь прошла, и как бы подводя итог, впервые, на последнем свидании, перейдя с ним на «ты», спросила:
— Аркадий Яковлевич, а ты счастлив был?
Скрипя костяшками, вздохнув, он тяжело встал, глянул в зеркало и печально:
— Если честно, то с тобой да. А в целом, — он махнул рукой, потом глянул на семейную фотографию над камином. — Посмотри на нее, разве в такой мымрой счастлив будешь? И дети все в нее — деньги, деньги давай!
Позже, уже облачившись в одежды, поправляя галстук, Столетов перед зеркалом подтягивал пузо, выправляя былую стать:
— А что? Я думаю, мое счастье еще впереди. Гм, твое, Настенька, тоже, он дежурно поцеловал ее в щечку. — Кстати, ты прекрасно сохранилась! — и присвистнув: — На днях в Европу, командировка, что тебе привезти?
Больше никого из Столетовых она не видела. Аркадий Яковлевич перешел на работу в Москву, перевез семью.
В 1986 году умерла мать Анастасии Тихоновны. После этого она обменяла свою квартиру и мамину комнату в Москве на хороший дом с участком земли в самом центре Грозного, на Первомайской. Теперь у нее появилась еще одна страсть — цветы: и летом и зимой, в оранжерее и в парнике она выращивала разнообразные цветы и каждое воскресенье носила их на кладбище — каждому по букетику, и играла на скрипке отчима; когда тоску, когда печаль, когда надежду на скорую встречу.
Глава девятая
Ночь. Грозный. Тишина. Даже слышно, как Сунжа течет. И уже не первую ночь, а, наверное, и с пару месяцев в городе не стреляют. Вроде и те, на блокпостах стоят, и те, что по подвалам и подворотням водятся, теперь друг другу будто бы не мешают, не замечают, словом, могут мирно сосуществовать, то ли приказ такой, то ли еще что, а в общем, картина очень даже благостная — город второпях восстанавливают; средства есть, работа есть, днем значительное оживление, пробки на дорогах, толчея; шум, гам, словно жизнь. А вот ночью. Ночью над городом тишина, зловещая тишина, даже слышно, как Сунжа течет.
Над разбитым городом плавно взошла спелая сочная луна, залила фосфоритовым светом мрак перекошенных руин, так что казалось, будто на фоне едкой синевы бесконечного неба, в смертной схватке раскрытая пасть не смогла мир съесть, так и застыла голодная челюсть, а зубы уже выбиты, изъяты, лишь высотки города, как изъеденные клыки, еще стоят по периметру центра. А в самом центре — оазис, блок-пост озарен, но и там тишина, не чувствуется никакого движения, лишь вокруг прожекторов мошкара тучами, да летучие мыши — света боятся, а живность влечет.
Как ни странно, тут же рядом, по-над бывшим «Детским миром» тоже в окошке свет горел, совсем недавно потух; вот туда-то, где еще есть жизнь, заглянула заманчивая луна, проложила ковровую дорожку прямо посреди большой комнаты, вслушалась.
— Спит? — тревожный шепот Розы.
— Вроде заснул, — бабушка теснее прижала к себе Мальчика.
— Как он плакал, — Роза тяжело вздохнула. — Эта родной скрипка стала, как единственная игрушка.
— Да. Такое потрясение.
— Вы-то сами как?
— Ой, Роза, спасибо. Признаюсь, чтоб он не видел, еле-еле держалась. А после твоего укола прямо отпустило, дышать могу.
— Вас обоих завтра в нашу больницу поведу. У меня есть подозрение, что у вас, — она замолчала, переворачиваясь на другой бок, заскрипели пружины старого дивана.
— Как мои кости стонут, — грустно выдала бабушка. Тоже думаю — микроинсульт.
— Не-не, простой приступ, — оживилась Роза.
В это время Мальчик во сне простонал, задвигал конечностями, скидывая одеяло, отталкивая бабушку и четким баском, словно пробудившись:
— Да что вы шутите?! Они не прилетят.
Женщины замерли, даже задышали осторожно. А яркий лунный луч, как-то уж очень прытко пополз к постели Мальчика, щекотнул игриво его ресницами, и он вначале дернулся, прыснул смехом, а потом громко:
— О! Как я рад! Я думал, вы меня совсем позабыли, — и с этими словами он шустро встал, будто днем уверенно прошел по светлому лунному ковру прямо на балкон.
— Боже! Там перил нет, — взмолилась бабушка.
Скрипя пружинами, Роза осторожно встала, сделала шаг к нему и замерла, потому что замер и он, прямо на разбитом бетонном порожке балкона.
— Какая ночь! Какое необъятное небо и сколько звезд! Какая луна! — он вновь искряще-безмятежно засмеялся. — Какая тишина! Ха-ха! Конечно же, сыграю, это я для вас сочинил!
Словно в руках его скрипка, он стал делать исполнительские движения, напевая незнакомую мелодию, и такую странную, живую, даже задорную. Вдруг где-то далеко, на окраине города что-то взорвалось. Мальчик замер, глядя вверх, туда же устремил ручонки:
— Куда же вы? Куда? И я с вами, — прянул он вперед, буквально в полете Роза схватила его. — Отпусти, отпусти, — застонал он.
— Занавесь окно! — крикнула бабушка, принимая в руки ребенка.
Утром, как обычно, первым пробудился Мальчик. Целуя, он первым делом растормошил бабушку, потом Розу, и в одних трусиках, встав между ними, с блеском в глазах, ликуя:
— Вы знаете, ко мне ночью из самой класивой звезды папа и мама прилетали, с собой звали, но я без вас не полетел, сказал: все вместе полетим.
— Боже! — зажала рот бабушка.
В седеющих густых волосах Роза скрыла лицо, чуть не до груди склонив голову.
— Почему же вы не радуетесь? — воскликнул Мальчик, и видимо, вспомнив и то, что было до ночи, он резко погрустнел. — Мою склипку, ваш подарок, бабушка, заблали, — он не по-детски тяжело вздохнул. — Какие же они дрянные мерзопакостники.
— Так нельзя говорить! — встрепенулась бабушка. — Даже думать так нельзя.
— Вы их так сами вчела назвали, — насупился он. — Как без музыки мы будем жить?! Бабушка, как?
— Без музыки жить нельзя, — бабушка взяла его за ручку, притянула к себе. — Мальчик, дорогой, напой-ка вновь мелодию, что ты ночью исполнил.
— Какую мелодию? — удивился он, заморгали его пышные ресницы.
— Ну, ты этой ночью ее пел, — подбадривая, она вглядывалась в его глаза, — такая песенка, с задором.
— Разве я ночью играл? — еще больше удивился Мальчик. — А на чем я мог играть?… У меня не будет больше скрипки?
— Как не будет?! — попыталась улыбнуться бабушка. — У тебя есть одна из лучших скрипок в мире. Роза, — просящим был ее тон, — забери у Баги скрипку.
— А если, — испуг на ее лице, — если и эту?
— Ну, как Бог даст, — выдавила бабушка улыбку. — И не томиться же инструменту под землей. В скрипке тоже душа, и мне кажется, в руках Мальчика она оживает, как никогда ранее поет.
Ежедневно по утрам Роза несколько раз ходит на Сунжу за водой. Скрыто от всех, иной раз носит воду и в подвал, Баге. Каждый раз, когда спускается туда, сердце ее замирает от страха. В подвале мрак, сырость, липнут паутины к лицу, и едкая вонь застоялой воды, пыли, крыс. Она никогда дальше ступенек не заходит. Прямо под лестницей в емкость сливает воду. Если Бага недалече, а подвалы, как он утверждает, город под землей, то он окликнет ее, перекинутся фразами, бывает, и поговорят. На сей раз, как и накануне, когда она прятала здесь скрипку, вроде никого. Засунула она руку под вонючий лестничный пролет: страшно, будто голодная пасть крокодила, а полезла дальше, шарит рукой полувековую пыль, куда и крысы боятся полезть; чуть ли не вскрикнув от ужаса, уже обтекая потом, она почти с головой залезла в этот смрад — ничего нет: она уже отчаялась, как услышала сверху легкий шорох, оцепенела в этой позе, и стало бы ей еще хуже, если бы не знакомый молодой голос:
