Михаил Попов - Ларочка
11
Пока Михаил Михайлович нарабатывал себе авторитет на других этажах в «Истории» продолжалась жизнь.
Милован опять развелся, ночевал по друзьям, пил, и от политических дел отлип. Ребров попал под полное влияние Ларисы, что и понятно, две его попытки сыграть в какую–то административную самостоятельность она коварно скомпрометировала, используя свое знание психологического ландшафта, и знание мужчин.
Вместо Воробьева взяли мальчика после университета, хорошо одетого, неплохо образованного, улыбчивого, и на все готового. Он очень хорошо знал, что ему нужно. Он хотел должность консультанта в отделе, которым теперь руководила Лариса, и прямо взялся за дело. В отличие от ничтожного Волчка, непонятно, чем озабоченного, и чего боящегося, он не видел ничего особенного в том, чтобы завести роман с привлекательной тридцатидвухлетней начальницей. Он настолько открыто перешел к ней в личное услужение, вплоть до того, что носил за ней портфель, что это даже не вызвало сплетен. О чем судачить, если все и так видно. Бабич, такая у него была фамилия, постепенно брал на себя все внеслужебные дела начальницы: заплатить за квартиру, встретить родителей на вокзале, сходить в магазин за продуктами, или в химчистку. Он часто бывал в жилище Ларисы, часто ночевал, но так до конца и не переселился. И обоих, кажется, устраивала некая незавершенность в отношениях. Разумеется, что при такой большой загруженности бытовыми проблемами начальницы, на работе Бабич ничего не делал. Более того, никому бы и в голову не пришло этому удивляться.
Лариса относилась к нему как к своего рода комнатной собачке, иногда даже не удерживаясь даже от внешних проявлений этого отношения, но Бабич терпел. Была в этом положении своя выгода. Когда заболевает ваша собака, вы оставляете все дела и занимаетесь ее лечением. Однажды случилось так, что Бабич заугрюмел. Настолько явно, что даже Лариса заметила. В чем дело? Да, ладно. Говори, в чем дело? Брат. Какой брат?
Брат Вася. На предъявленной фотографии изображен был худой, пятидесятивосьмикилограммовый мальчик, с несчастной бритой головой, и затравленным взглядом.
Его надо было спасать.
Его забрили в армию. Он проходит курс молодого бойца. Их там муштруют. Заставляют раздеваться и одеваться, подъем–отбой, пока не сгорит спичка в руках сержанта. Так вот Вася научился раздеваться за восемь секунд — разболтанные петли, самослетающие сапоги, а вот одеваться… Почти двадцать секунд, сказывается общая нескладность фигуры. А ведь он не просто так, он астроном… И его жизнь невыносима. Погибнет мальчонка.
Лариса вдруг прониклась этой ничтожнейшей темой, и решила вмешаться, несмотря на то, что была, как никогда, занята.
Ни одной свободной минуты.
Питирим и Энгельс, окрестив на квартире Поляновского Ларису в правильную идейную веру, впустили ее в свой, до этого лишь угадывавшийся сквозь их поведение в ЦБПЗ, мир. Они таскали ее по довольно многочисленным компаниям, где собиралась «молодые капитаны» патриотизма. Это могли быть и кандидаты наук, борцы с норманнской теорией, и притесняемые в своих музеях рублевоведы, заведующие редакциями больших издательств, и обозреватели газет и агентств, кинодокументалисты только что прибывшие с Соловков или Валаамас поразительными пленками. Попадались деятельные сыновья больших людей, тех, что почти что из поднебесных слоев, дети членов большого ЦК, а то и кандидатов в члены политбюро. Они вольнодумствовали против заявленного интернационального курса, проводимого отцами, отклонялись в чисто патриотическую сторону, вплоть до написания диссертаций о «Выбранных местах». Отцы их могли и не знать имен Ивана Киреевского, Шевырева и Леонтьева, они были снисходительно понимаемы детьми в их «ролевом поведении». Тут никогда не доходило до решительного размежевания на отцов и детей. К тому же большие отцы своим отдаленным присутствием, как снежные памирские вершины придавали определенный статус интеллектуальным играм «молодых капитанов».
Это уже была, конечно, не богема, люди типа Питирима, несмотря на всю свою яркость и интеллектуальную оснастку там не правили. Там требовались немного иные качества, деловитость что ли, умение стать плечом к плечу, взять на себя какую–то будущую, еще не вполне определенную ответственность. Бережной, Энгельс, несмотря на очень высокий уровень происхождения сильно вредили своему образу каким–то излишним культурологическим трепом, поминанием к месту и не к месту Розановым, портвейном, а то и совершенно неуместным эстетством. Отказывались вместе со всеми плеваться осетриной при упоминании имени Набокова.
Да, да, и осетринка, и свининка с рынка, сборища «молодых капитанов» происходили обычно не постно, а вполне наоборот. Много выпивалось. В разговорах и песнях заходили очень даже далеко, вплоть до Лавра Корнилова, да с таким общим воодушевлением, что иной член ЦК, прибредя к столу с другого конца квартиры, только самую малость морщился, но протестовать не решался, боясь показаться ретроградом.
Лариса до страсти любила эти сборища. Ей всякий раз казалось, что вот–вот, прямо сейчас сложится какой–то решительный, окончательный комплот, и пойдет настоящее делание новой жизни. Она обычно подсаживалась к какому–нибудь самому чиновному из стариков (если дело происходило в номенклатурной квартире и хозяин снисходил до молодежного застолья), и заводила что–нибудь про фронт, да с таким жаром, как будто только что сама прибыла с последними сведениями из медсанбата. Вот только умылась и спрыснулась французскими духами, и хлебнула трофейного «Наполеона».
— Вот, — говорила она какому–нибудь заму председателя ВЦСПС, вот неужели вы не понимаете, что сейчас опять у нас не страна, а сплошное Прохоровское поле?
Профсоюзный генерал ласково гладил ее по атлетической коленке, а назавтра говорил своему сыну, или племяннику, что Лариса славная девушка, таких теперь уже не бывает. Какое горение, и как разбирается!
Так получилось, что Ларису, конечно, почти всегда приглашали на такие сборища растущих и перспективных, но при этом, она с усугублявшейся досадой осознавала две вещи. Во–первых, вся эта патриотическая пластинка ходит все по одному и тому же кругу, а во–вторых, и это было особенно обидно, ее, в общем–то, принимая, даже обласкивая, принимают не совсем всерьез. Не числится она на твердом счету среди членов невидимого тайного комитета начинателей нового общенародного порыва. Роль ее и заметная, и сомнительная. Сколько раз она намекала, что готова рвануть грудью вперед на любые вражеские редуты, но ей чуть поморщившись, намекали — пока рановато.
Сломала голову, но додуматься не могла.
Но поставила себе целью, что поймет, а, поняв, добьется, и еще заставит сомневающихся делать перед ней книксены, или как это там называется у мужчин.
Может быть, дело в том, что она тыкается в высшие ряды без боевого приданого. У каждого там, то дядя в верхах, то научный некоторый авторитет, то редакционное кресло, а у нее что?
И осознала через несколько месяцев: надо сколачивать свою стаю.
Выяснилось, что желающих вцепиться в хвост этой комете хватает. Конечно же, и само собой, все ребята с работы. За исключением Тойво. Да и черт с ним, чего можно хотеть от эстонского курильщика! Если разобраться, то он, несмотря на частную свою симпатичность, потенциальный враг. И фамилия его отца Ираклия вообще на «швили».
Собственно, на мысль о «стае» натолкнул ее своим решительным переходом по ее руку новичок, кудрявый Бабич. Сразу дал понять и решительно, что он и оруженосец, и клеврет, и нукер. Оказалось в нем сразу две пользы: хороший «комнатный» мужчина, и орел на посылках. Надо только о брате Васе позаботиться, это будет такая плата за верность.
Оказался вдруг ведомым и остроумный, независимый Милован — такая выдалась полоса, один за другим произошли три сбоя с женщинами, с женой, с любовницей, с докторантурой, тут поневоле захочешь прибиться к какому–то берегу.
Прокопенко. Ну, тут все понятно, единожды сломанный, ломаем до бесконечности. У него был старенький «москвич» полученный в подарок от тестя. Так вот эта машина теперь обслуживала по большей части заведующую отделом Великой Отечественной Войны. И что характерно и сам Прокопенко, и его тесть, участник той самой войны, не видели в этом ничего особенного.
Волчок держался неподалеку просто от общей бесхребетности, уж лучше быть в привычной сфере влияния, а‑то окажешься вообще черт знает где.
Большим достижением была полная адаптация Реброва. Теперь ни одно решение в пределах «Истории» не принималось без консультации с нею, даже если инициатива исходила от самого Михаила Михайловича.
Да, в числе свитских конечно же должны быть упомянуты и Питирим с Энгельсом. Пьяницы, конечно, особенно первый, посему плохо управляемы. Пит вообще старался себя вести покровительственно, видя в Ларисе «хорошую бабу», а не идеолога, но она соглашалась пока терпеть. Тем более, что она все же «росла», а он потихоньку маргинализировался.
