Светлана Алексиевич - Чернобыльская молитва. Хроника будущего
"Вам нужны факты, подробности тех дней? Или моя история?
Я там стал фотографом…До этого я никогда не занимался фотографией, а там вдруг начал снимать, со мной случайно оказался фотоаппарат. Так, думал, для себя. А теперь это – моя профессия. Я не смог освободиться от новых чувств, которые испытал, это были не краткие переживания, а целая душевная история. Я переменился… Мир увидился другим… Мой смысл жизни…Понимаете?
(Говорит и раскладывает на столе, стульях, подоконнике фотографии: гигантский, величиной с колесо телеги, подсолнух, аистиное гнездо в пустой деревне, одинокое деревенское кладбище с табличкой у ворот: «Высокая радиация. Вход и въезд запрещён», детская коляска во дворе дома с забитыми окнами, на ней сидит ворона, как над своим гнездом, древний клин журавлей над одичавшими полями…)
Спрашивают. «Почему не снимаешь на цветной плёнке? В цвете!» Но ведь Чернобыль… Чёрная быль… Остальные краски не существуют… Моя история? Комментарий к этому… (Показывает на фотографии.) Хорошо. Попробую. Понимаете, все это есть здесь… (Снова показывает на фотографии.) В то время я работал на заводе, а заочно учился в университете на историческом. Слесарь второго разряда. Нас набрали группу и срочным порядком отправили. Как на фронт.
– Куда едем?
– Куда прикажут.
– Что будем делать?
– Что прикажут.
– Но мы – строители.
– Вот и будете строить. Отстраивать.
Строили подсобные помещения: прачечные, склады, навесы. Меня поставили на разгрузку цемента. Какой цемент, откуда, – никто не проверял. Загружали, выгружали. День гребёшь лопатой, к вечеру одни зубы блестят. Человек из цемента. Серый. И сам, и спецовка насквозь. Вечером её вытряхнул, понимаете, а утром снова надел. Проводили с нами политбеседы. Герои, подвиг, на переднем крае… Военная лексика… А что такое бэр? Кюри? Что такое миллирентген? Задаём вопросы, командир объяснить не может, в военном училище его этому не учили. Мили, микро… Китайская грамота. «Зачем вам знать? Выполняйте, что прикажут. Тут вы – солдаты». Мы – солдаты, но не зэки.
Прибыла комиссия. «Ну, – успокаивают, – у вас все нормально. Фон нормальный. Вот километра четыре отсюда, там жить нельзя, людей будут выселять. А у вас спокойно». С ними дозиметрист, он возьми и включи ящик, который висел у него на плече, и длинным этим шестом – по нашим сапогам. И как отпрыгнет в сторону, – непроизвольная реакция…
Вот тут начинается самое интересное для вас, как писателя, особенно. Как долго, вы думаете, мы вспоминали об этом моменте? От силы несколько дней. Ну, не способен наш человек думать только о себе, о собственной жизни, быть замкнутой такой системой. Политики наши не способны думать о ценности жизни, но и сам человек тоже. Понимаете? Не так мы устроены. Из другого теста. Конечно, все мы там пили и притом здорово пили. К ночи трезвых не оставалось, но пили, чтобы не напиться, а поговорить. После первых двух рюмок кто-то затоскует, вспомнит о жене, о детях, о своей работе расскажет. Начальство выматерит. Но потом, после одной-двух бутылок… Разговоры только о судьбе страны и об устройстве Вселенной. Споры о Горбачёве и Лигачеве. О Сталине. Великая мы держава или нет, обгоним или не обгоним американцев? Восемьдесят шестой год… Чьи самолёты лучше, а космические корабли надёжнее? Ну, Чернобыль взорвался, но наш человек первым вырвался в космос! Понимаете, до хрипоты, до утра. О том, почему у нас нет дозиметров и не дают каких-нибудь порошков на всякий случай? Нет стиральных машин, чтобы спецовки стирать каждый день, а не два раза в месяц? – это обсуждалось в последнюю очередь. Вскользь. Ну, так мы, понимаете, устроены. Черт возьми!
Водка ценилась дороже золота. Купить невозможно. В деревнях вокруг выпили все: водку, самогон, лосьон, добрались до лаков, аэрозолей… На столе – трехлитровая банка с самогоном или сетка с одеколоном «Шипр»… И разговоры-разговоры. Среди нас были учителя, инженеры… Полный интернационал: русские, белорусы, казахи, украинцы. Философские разговоры… О том, что мы – пленники материализма, а материализм ограничивает нас предметным миром. Чернобыль – выход в бесконечность. Я помню, как дискутировали о судьбах русской культуры, о её тяге к трагическому. Без тени смерти ничего нельзя понять. Только на почве русской культуры и можно будет осмыслить катастрофу… Только она к этому готова… Жила предчувствием… Боялись бомбы, атомного гриба, а вон как обернулось… Хиросима – это страшно, но уже понятно… А тут…Знаем, как горит дом от спички или снаряда, ну, а это ни на что не похоже. Доходили слухи, что огонь неземной, даже не огонь, а свет. Мерцание. Сияние. Не синь, а голубизна. И не дым. Учёные раньше восседали на месте богов, а теперь – падшие ангелы. Демоны! Человеческая природа как была, так и осталась для них тайной. Я – русский, с Брянщины. У нас сидит, понимаете, старик на пороге, дом покосился, скоро развалится, а он философствует, мир переустраивает. Обязательно найдётся свой Аристотель в любой заводской курилке. В пивбаре. А мы – под самым реактором…
К нам залетали газетные репортёры. Снимали. Сюжеты надуманные. Снимают окно оставленного дома, кладут перед ним скрипку… И называют – чернобыльская симфония. А там ничего не надо было придумывать. Хотелось оставить в памяти все: раздавленный трактором глобус в школьном дворе, почерневшее выстиранное бельё, которое висит уже несколько лет на балконе, постаревшие от дождя куклы… Заброшенные братские могилы… Трава на них в рост с гипсовыми солдатами, а на гипсовых автоматах – птичьи гнёзда. Двери дома выбиты, уже его обшарили мародёры, а занавески на окнах задёрнуты. Люди ушли, остались жить их фотографии в хатах. Как их души. Не было ничего неважного, мелкого. Все хотелось запомнить точно и подробно: время дня, когда это увидел, цвет неба, свои ощущения. Понимаете? Человек уехал из этих мест навсегда. А что это такое? Мы – первые люди, пережившие это «навсегда». Нельзя упустить ни одной мелочи… Лица старых крестьян, похожие на иконы… Им меньше всего было понятно то, что случилось. Они никогда не покидали свой двор, свою землю. Появлялись на свет, любились, добывали хлеб насущный в поте лица своего, продлевали род… Дожидались внуков… И прожив жизнь, смиренно покидали эту землю, уходя в неё, становясь ею. Белорусская хата! Это для нас, горожан, дом – машина для жизни. А для них – целый мир. Космос. Едешь через пустые деревни… И так хочется встретить человека… Разграбленная церковь… Мы зашли: пахло воском. Захотелось помолиться…
Я хотел все это запомнить. Я стал фотографировать… Это – моя история…
Недавно похоронил знакомого, с которым был там. Он умер от рака крови. Поминки. По славянскому обычаю выпили, закусили, понимаете. И начались разговоры, до полуночи. Сначала о нем, об ушедшем. А потом? А потом опять о судьбах страны и об устройстве Вселенной. Уйдут русские войска из Чечни или не уйдут? Начнётся вторая кавказская война или она уже идёт? Какие шансы у Жириновского стать президентом? Какие у Ельцина? Об английской короне и принцессе Диане. О русской монархии. О Чернобыле. Теперь уже разные догадки… Одна из них, что инопланетяне знали о катастрофе и помогли нам, другая – это был космический эксперимент, и через какое-то время начнут рождаться дети с гениальными способностями. Необычные А может, беларусы исчезнут, как некогда исчезли другие народы: скифы, хазары, сарматы, киммерийцы, хуастеки? Мы – метафизики… Живём не на земле, а в мечтах, в разговорах. В словах… К обыденной жизни нам надо нечто прибавить, чтобы её понять. Даже рядом со смертью…
Это моя история… Я рассказал… Почему я стал фотографировать, потому что мне не хватало слов…"
Виктор Латун, фотограф
Монолог о немом солдате"В саму зону я больше не поеду, а раньше меня тянуло. Если я буду это видеть, думать об этом, я заболею и умру… Умрут мои фантазии…
Помните, был фильм о войне «Иди и смотри». Я не смогла его досмотреть, я потеряла сознание. Там убивали корову. У неё зрачок на весь экран… Один зрачок… Как убивали людей, я уже не видела… Нет!! Искусство – это любовь, абсолютно в этом убеждена! Не хочу включать телевизор, читать сегодняшние газеты. Там убивают, убивают… В Чечне, Боснии… Афганистане… Теряю рассудок, у меня портится зрение. Ужас…Он стал привычным, даже банальным. И мы так изменились, что сегодняшний ужас на экране должен быть страшнее вчерашнего. Иначе уже не страшно. Мы перешли черту…
Вчера еду в троллейбусе. Сценка: мальчик не уступил место старику. Тот его увещевает:
– Будешь старый, тебе тоже не уступят.
– А я никогда старым не буду, – отвечает мальчик.
– Почему?
– Мы все скоро умрём.
Вокруг разговоры о смерти. Дети думают о смерти. Но это то, над чем в конце жизни задумываются, а не в начале.
Я вижу мир в сценках… Улица для меня – театр, дом – театр. Человек – театр. Никогда не запоминаю событие целиком. А в деталях, жестах…
