Лоуренс Норфолк - Носорог для Папы Римского
— Ваше святейшество?
Папа кивает, и Гиберти начинает читать. Завтра он откроет следующую страницу, потом еще одну и еще одну. Дни пап запротоколированы, подшиты в папки, и в скольких папках, в скольких стопках папок описаны жизни последователей Петра? Так много лет. Так много пап.
Юлий скончался, и двадцать пять кардиналов промаршировали в Сикстинскую капеллу. Двадцать пять раздраженных, ограниченных в передвижениях прелатов постоянно натыкались на тоненькие перегородки своих временных келий, ворочались на походных кроватях, вышагивали, спорили, шумно мочились в писсуар, отделенный от нефа шторкой. Их слуги метались из отсека в отсек, шепотом передавали сообщения, вскидывали в негодовании руки, согласно кивали. Двери заперты, конклав начался. Кардиналы злились, раздражались, Упрямились все сильнее. Люди Риарио уже надавили на Адриана из Корнето, тот ответил отказом, потом засомневался. Содерини выжидал, постоянно думая о своем смещенном родиче, а Бейнбридж казался совершенно отстраненным, равнодушным к заговорам и политическим интригам, к шорохам, перешептываниям, восклицаниям, ко всей этой суете среди строгих церковных стен. Решение давно нужно было принять, но ничто не прояснялось. Кардинал Медичи рухнул на свое походное ложе, терзаемый, сжигаемый изнутри своей тайной. Неутомимый Довицио сновал между членами конклава, уговаривая сомневающихся, склоняя на его сторону, сам же он мог лишь со стоном поворачиваться с боку на бок. Он с ужасом думал о той страшной минуте, когда уже не сможет терпеть и придется мочиться, со страхом смотрел на горшок. Дважды в день они слышали из-за шторки его стоны, но конклав шел своим чередом.
И вот на шестой день — голосование. Бросив свои записки, кардиналы немедленно вернулись к празднословию и лени. Одни закрылись в своих каморках и не потрудились выйти даже во время подсчета голосов, другие при нем присутствовали, но скуки не скрывали. Равнодушие, словно туман, повисло в капелле. Они понимали, что их голоса разделились, что и подтвердил чиновник курии: Папа еще не избран.
Вскоре стражи конклава сократили им пропитание: теперь они ели лишь раз в день. Дебаты прекратились — кардиналы определились со своими позициями. В одном конце капеллы сгрудились старцы с согбенными спинами и морщинистыми лицами, которые противопоставили себя более молодым кардиналам. И было не похоже, что конклав скоро завершится: собравшиеся не проявляли ни терпения, ни доброй воли. Кардиналы помоложе ухмылялись в дрожащем свете свечей: победу новому Папе дарует выносливость. Секунды скапливались в минуты, минуты становились часами. Время разинуло пасть в бесконечном зевке. Ничего, кроме отсрочек и оттяжек, не происходило. А потом все услышали громкий стон, в капелле страшно завоняло, молодые и старые уставились друг на друга и все разом потянулись за носовыми платками. Кардинал Медичи стонал, мечась по постели в своей келье. Теперь страдания его уже ни для кого не были секретом. Всю прошедшую неделю нарыв зрел, став уже величиной с яйцо, и теперь прорвался, гной полился у кардинала между ног, и эта вонь всколыхнула в нем воспоминания о Прато — том самом, которое он совсем было счел дьявольским наваждением. Нарыв на заду вскрылся, захлестнув его вонью. Он снова застонал. К запаху гноя примешался другой, не менее гадостный. Он принюхался: опасения его подтвердились. Скоро, уже скоро над ним склонится хирург, но в тот момент вонь его испражнений породила шепоток, пронесшийся по залу. Медичи болен. Медичи долго не протянет… Этим же вечером Довицио после обычных своих перемещений-переговорчиков склонился к его уху и сообщил, что кардинал Риарио просит о встрече. Смесь гноя и испражнений, запах Прато.
Он поворачивается к секретарю:
— А скажи-ка, Гиберти, какая часть папской анатомии является связующим звеном между ним и престолом Святого Петра?
Гиберти взирает на него в удивлении. Папа усаживается поудобней, довольно улыбается. Вот ведь тупица! В голове ничего, кроме этой папочки, и уже волнуется: дела, сплошные дела, а время идет, просачивается сквозь пальцы. Хотя день только начался, вон, еще даже толком и не рассвело. Времени впереди полно, масса времени для удовольствий и развлечений.
— Ну же? Загадка ведь не такая и сложная. Так какая часть? — Папа ждет ответа.
— Его вера, — отвечает Гиберти.
Напыщенный дурак! Просто чудо, что он его еще терпит. Сейчас, чтобы окончательно пробудиться, ему нужна не догма, а хорошая крепкая шутка. От Гиберти так и веет унынием.
— Неверно, — рявкает Папа.
Он истекал потом и гноем, прислушивался к бормотанию Риарио, а вместо него кивал головой Довицио, потому как он был слишком болен, слишком немощен, даже кивать не мог. Ему было плохо, он молил Господа об избавлении, даже о смерти — возможно, так все и происходило, сейчас уже толком и не вспомнить. Речь Риарио оказалась напыщенной, безвкусной эпитафией его амбициям: соперник Медичи говорил о бремени святого Петра, о смирении, о неизбежном одиночестве. «Давай кончай со словесами», — думал он. Но Риарио жужжал и жужжал, заверяя, что ему нечего опасаться, что его, Риарио, личная преданность Джованни Медичи несокрушима, что остальные — и старые, и молодые — все на его стороне. Жалкое утешение, думал он, проклиная свое немощное, истекающее гноем тело. Вот ведь как получается: плоть ведет его по избранному ею пути, а не разум, не сердце, не душа. Это невыносимо. Монотонные речи Риарио, призванные его успокоить, звучали для него оглушительно, словно трубы триумфатора; все его терпеливые надежды — все оказалось ни к чему, все рушилось, уплывало. Голос мучителя становился настойчивей, но он не слышал, не слушал, над ним склонялось, маячило белое лицо, но он его не видел. Риарио приподнял подол его рясы, но это непристойное любопытство его уже не трогало. Удел побежденных — бегство. И вновь на него смотрели водянистые глаза Риарио. Довицио перестал кивать и что-то там говорил, но и этих слов он тоже не мог расслышать. И только потом он понял, что путь для него расчистила сама его слабость, его тайная болезнь и то, что она стала явной. Кардиналы просто полагали, что он не выживет. И считали, что таким образом у них вскоре появятся новые возможности. Задница его разверзлась, вонь взмыла под своды капеллы, и кардиналы почуяли смерть. А ведь не правы они оказались! И как не правы! Потому что он победил.
— Моя партия отказывается от своих интересов на конклаве, — сказал Риарио. — Джованни, Папой станешь ты.
Гиберти все еще стоит перед ним, молчаливый и мрачный.
— Давай же, так какая часть?
Но он глуп и скучен, невыносимо глуп и скучен. Он не находит ответа.
— Задница! — с триумфом восклицает Папа. — Жопа!
Гиберти вымучивает улыбочку, затем снова утыкается в свою папку.
— Итак, арагонский посол, — говорит он. — Откладывать встречу с ним больше никак нельзя.
Атмосфера в Королевском зале уже накалена до предела. Соперники вышагивают, стараясь не сталкиваться друг с другом, и лишь эхо вторит их шагам: час назад они коротко кивнули друг другу и с тех пор не обменялись ни словом. Друг на друга они не глядят. Оба пришли на встречу с Папой. Дважды в зал входил Гиберти, извинялся, просил еще подождать. Сквозь высокие окна льется солнечный свет, слышны звуки лютни — это музыканты репетируют в примыкающей к залу часовне. А двое в зале всё ждут.
Сквозь раззолоченные, украшенные фресками галереи и покои Ватикана, по коротким лесенкам, соединяющим бесконечные пристройки и надстройки, шествует в сопровождении своего секретаря Папа. Под сводами коридоров отдается приятное, умиротворяющее эхо, в отполированном мраморе скользят отражения. Или ему это только кажется? Зрение его ослабело, он не очень-то ему доверяет. Ноги его в мягких туфлях сами находят едва приметные желобки в молочно-мраморных плитах: их протоптали сотни пап. Эрозия, производимая привычными действиями и ритуалами. Простые священники и священнослужители, облеченные властью, паломники, кардиналы, принцы крови — все они проходили через площадь Святого Петра, их препровождали через многочисленные закоулки, приемные и покои дворца, их дыхание истачивало стены, их ноги протаптывали дорожки, разрушали ступеньки, — люди, вот кто главный враг архитектуры. Церковь изношена, ее спасает лишь то, что она так объемна, огромна, и все равно когда-нибудь она разрушится, под весом всех этих людей погрузится в трясину. Под дворцом скрыты глубокие колодцы и каверны, и лишь у святого Петра есть от них ключи, а там, во тьме и мерзости нечистот, страдает Христос. В чаше святой — целительное море, и лишь он один способен измерить его глубину, но осушить его он не в силах. Царство Божие скрыто под этой тонкой, блестящей от старости кожей, и существо человеческое есть слабое его отражение: грубые пигментные пятна, вздувшиеся вены на беломраморных ногах, внутренние органы, пульсирующие под подтекающей, смертной оболочкой. Гиберти прошел вперед — вниз по лестнице, и он тихонько, с облегчением выпустил газы.
