Бернхард Шлинк - Возвращение
«А вы слыхали, что он в течение нескольких лет на ферме в Адирондакских горах руководил организованной им утопической коммуной?» — прошептал он мне на ухо, когда де Баур стал говорить об «Одиссее» как о поисках утопии, однако, когда после лекции я стал его расспрашивать, выяснилось, что знает он об этом немного. Дело было в семидесятые годы, все началось хорошо и дурно закончилось, и один из двадцати или тридцати участников коммуны, бывший там от начала до конца, по слухам, написал статью, за которой Джонатан давно охотится.
«Говорят, что статья появилась в сомнительной газетенке «Новая эра». К сожалению, в библиотеке есть не все ее номера».
После семинарского занятия я незаметно пошел вслед за де Бауром. Идти пришлось недолго. Он тоже жил на Риверсайд-драйв, где, как я теперь знал, университету принадлежало несколько домов, в которых комфортабельно разместилась профессура. Мой маршрут в университет или к станции подземки проходил в стороне от дома де Баура. Однако я взял в привычку делать крюк и проходить по его улице. Однажды я встретил его на прогулке, он вел на поводке ротвейлера, а однажды увидел, как он возвращается из парка в белых брюках, белой рубашке и с теннисной ракеткой в руке. Я взял себе за обыкновение всякий раз, когда совершал пробежки в парке, делать крюк и пробегать мимо теннисных кортов, и однажды я увидел, как он играл в теннис, — большие шаги, размашистые и сильные удары ракеткой: он играл так уверенно, что ему не приходилось много бегать по корту.
У меня по-прежнему было такое чувство, что он в моей власти. Я кружил возле него, следил за ним, вынюхивал; я скоро узнаю о нем все, и не останется таких мест, где он смог бы от меня укрыться. Однако тут наступило последнее воскресенье сентября. День стоял ясный, на деревьях появились первые разноцветные листья, а в воздухе еще разливалось последнее летнее тепло. Я взял напрокат велосипед, доехал до самой крайней точки Манхэттена, полюбовался на статую Свободы и на обратном пути проехал мимо дома де Баура. Еще издали я увидел, что перед входом стоит серебристый внедорожник «мерседес» с открытой дверцей багажника, куда как раз запрыгивал ротвейлер де Баура. Де Баур захлопнул багажник и пошел к дому. Привратник держал дверь открытой. На порог вышла молодая женщина с двумя детьми — мальчиком лет одиннадцати или двенадцати и девочкой чуть помладше. По какому-то движению, жесту, выражению я обо всем догадался. Женщина была его жена. А дети — его дети.
Не знаю, почему это обстоятельство позволило ему освободиться из-под моей власти. Словно он спрятался за спины своей жены и детей.
5
В начале октября он пригласил всех участников семинара к себе домой.
— Пригласил всех, это он делает не часто, — сказал Джонатан Марвин. — Чаще всего он приглашает только избранных студентов. По-моему, такие приглашения — своего рода проверка, а того, кто ее выдержит, он приглашает на январский семинар.
— Семинар на каникулах?
— Он уже несколько лет подряд в январе проводит недельный семинар в Адирондаке, в нем принимают участие только те, кого он лично пригласил. Не знаю, что там происходит. Студенты, которые там побывали, делают из этого тайну, и сам де Баур об этом молчит. Я готов финансировать семинар до выхода профессора на пенсию, если он меня когда-нибудь пригласит.
— Он сам финансирует этот семинар?
— Я думаю, что да. Это не университетское мероприятие, а участники тоже ничего за семинар не платят.
Я хотел прийти на ужин не слишком поздно и не слишком рано и, поднявшись на лифте, в точно назначенный час стоял с букетом астр перед дверью его квартиры на одиннадцатом этаже. Открыла его жена, она поздоровалась со мной, поблагодарила за цветы, провела в большую комнату с видом на реку и на другой берег, налила мне вина, вышла на секунду и вернулась с астрами в вазе.
— Вы тот самый приглашенный профессор из Германии?
Она, стало быть, моя мачеха. Она была чуть моложе меня, светловолосая, высокая, стройная, спортивная, с открытым лицом, насмешливой улыбкой и любопытным взглядом. Что ей было известно о муже? Что он ей рассказал? Она — его вторая жена? Бывшая студентка? Она его знала, восхищалась им, презирала, любила его?
— Да. А вы тоже с этого факультета?
Она отрицательно покачала головой:
— Я работаю брокером.
Я не знал, что это за профессия, хотел было переспросить, но нашлись более важные вещи, о которых я хотел узнать. В любую секунду мог позвонить следующий гость.
— Восхищаюсь вами, как вы все успеваете, — вы и брокер, и мать двоих детей… Видел вас недавно с сыном и дочерью.
Это ведь мои сводные брат и сестра. Похожи ли они на меня, поймем ли мы и примем друг друга или не сможем найти общего языка? Вполне возможно, что я мог бы претендовать по суду на часть наследства. Возможно, я их слегка расстрою, если расскажу им об их отце и о моей матери.
Она улыбнулась:
— У меня чудесные дети. В половине восьмого они отправляются в школу и возвращаются только в пять. Они вовсе не мешают моей работе.
— В Германии уроки в школе заканчиваются в полдень. По счастью, когда мне было столько, сколько вашим детям, а маме приходилось работать, обо мне заботилась моя сводная сестра от первого брака моего отца. Иметь сводных братьев и сестер иногда большая удача. А у ваших детей есть сводные братья и сестры?
Ничего умнее я не придумал. От ее голоса повеяло холодком.
— Что вы сказали? Вы хотите узнать, есть ли у наших детей сестры или братья от другого брака моего мужа? Нет, мы…
В дверь позвонили. Она с видимым облегчением пошла открывать новому гостю. Снова зазвонил звонок, и гости стали появляться один за другим. Когда все собрались, из кухни появился де Баур с двумя большими блюдами в руках, на одном — итальянская паста, на другом салат. На нем был фартук, и он, произнеся несколько слов по-итальянски, разыграл перед нами радушного итальянского ресторатора, которому все зааплодировали. Первым захлопал в ладоши Джонатан, потом к нему присоединились остальные. Я заметил, что мое поведение выпадало из общей картины, но заставить себя аплодировать я не смог.
Каждый брал еду с поставленных тут же блюд, наливал себе вино, усаживался куда хотел. Пришли и дети профессора, они ели вместе со всеми и вели себя раскованно. Когда они случайно оказались рядом со мной, я слишком долго и пристально стал их рассматривать; им стало неуютно под моим взглядом, и они перешли в другую часть комнаты, прежде чем я успел завязать с ними беседу.
Я с трудом переношу многолюдное общество не только потому, что перестаю слышать, о чем говорят. Я не могу поддерживать разговор. Я не нахожу нужного тона, я не могу говорить серьезно о несерьезных вещах, а о серьезных вещах несерьезно: либо я воспринимаю то, что говорит мой собеседник, слишком серьезно и начинаю так же серьезно отвечать, либо я воспринимаю это как пустую болтовню и реагирую пренебрежительно.
Мне не стоило вмешиваться в разговор о театральной пьесе, которую я не видел. Меня подтолкнуло то, что я за весь вечер ничего особенного еще не произнес. И еще потому, что я был зол.
Джейн, бывшая психоаналитичка, и Энн, бывшая учительница французского, недавно посмотрели «Мозаику», черную комедию в четырех действиях, которая произвела на них особое впечатление. Сюжет комедии был построен по образу и подобию экспериментов социального психолога Стенли Милграма, во время которых испытуемый должен задавать вопросы другому человеку, участвующему в опыте, и за неправильные ответы наказывать отвечающего ударами тока, причем увеличивать силу тока, пока человек не закричит от боли, не станет молить о пощаде и наконец не умолкнет. Удары тока ненастоящие, отвечающий только изображает боль, а ученый объясняет испытуемому, что эксперимент служит науке, и если испытуемый медлит с выполнением задания, то ученый побуждает его продолжить эксперимент. Если испытуемый не видит, а только слышит второго участника, то максимально увеличивают силу тока 65 процентов испытуемых, если испытуемый видит его, то показатель снижается до 40 процентов, а если испытуемому приходится насильно удерживать этого человека, то показатель составляет 30 процентов.
Джейн была шокирована поведением испытуемых.
— Ведь это подтверждает правоту Ханны Арендт,[30] правда ли? Зло банально, и нормальный человек способен на любой чудовищный поступок, когда кто-нибудь, обладающий авторитетом, побуждает его к этому.
Энн с ней не согласилась:
— Не может быть, чтобы от тридцати до шестидесяти процентов всех людей были такими же послушными Эйхманами![31] Я в это не верю. Я не верю в то, что Эйхман и другие просто исполняли свой долг. Они наслаждались тем, что творили, они с охотой и радостью совершали жестокости. Ты разве не видела «Выбор Софи»?[32]
