Дмитрий Вересов - Возвращение в Москву
– Я не дитя гламура! Я трудящаяся женщина!
– У тебя одно другому не мешает вроде бы, а? А что касаемо грозы мышей и тараканов, мадам Луарсабовой, то не сомневайся: она – сидела. Сидела и была не из последних на женской зоне, если не «царицей», то лицом существенно приближенным. Такие ни в чем себе не отказывают, и гаремы заводят из свежих нежненьких девочек, и плеточки любят в ход пускать, и наручники, и кое-что похуже, о чем рассказывать неохота. А твой Парвениди…
– Да не мой он! Не мой! Ты меня с ним поссорил! А так иногда приятно было поболтать с умным человеком! Несмотря на то что он постоянно приговаривал, что живет по законам гендерного стяжательства и всепоглощающего эгоизма и в стремлении иных подавать ближнему на бедность усматривает признак неполноценности. Иначе говоря, он – половой шовинист и беспринципный обирала. Но ведь – миленький!!! Я с ним, пожалуй, помирюсь, Юрка. Ты разрешишь?
– Нет. А Пипа Горшков…
– А Пипа, к твоему сведению, импотент. Уже лет двадцать. Мне это абсолютно точно известно.
– Во-от ка-ак?!
– Во-от та-ак! Не зли меня, Юрка! В тусе есть свой сексопатолог. Доктор Лисянский. Появляется он не слишком часто. Практикует все-таки и популярные книжки пишет по профилю. Целую, знаешь, серию издал со своей сладчайшей физиономией на обложке. Но ценен Лисянский тем, что он не просто «раскрученный» доктор и популярный писака, а пункт обмена сведениями, говорящее справочное бюро. Все обо всех знает и страдает недержанием речи. Все пострадавшие по очереди хотят его убить, но потом он открывает рот, и становится так интересно, так интересно, что казнь в очередной раз отменяется. Про Пипу он рассказывал, что того застали с чужой дамой и от души побили. И отбили кое-что, и это самое «кое-что» долго и безуспешно лечили, а потом ополовинили, потому как началась гангрена. Отсюда, скорее всего, и псевдоним его сомнительный, а не потому что он Филипп Ипполитович.
– Ты хочешь, чтобы я его пожалел, Юлия Михайловна? Бедного калеку? Как ни крутись, а ты проговариваешься, хитрованка. Он же шантажирует тебя! И, полагаю, Андрона твоего – «товарища по несчастью» – тоже. И еще массу народу, ты сама говорила про какие-то досье, которые он коллекционирует. Я отлично это помню! И не говори, что мне это приснилось, что я чокнутый.
– Юрочка! Я ничего подобного… Ты не чокнутый! Но – навыдумывал чего-то. С чего ты взял?
И такая фальшь в ее голосе, и такое непроницаемое черное зеркальное стекло во взгляде, и, по-моему, даже волосы ее перестали блестеть от огорчения. Юлька, я же не маленький. И я все о тебе знаю. Что меня беречь как птенчика? Я через такое прошел, что Пипа-кровосос по сравнению с некоторыми моими бывшими знакомцами сам птенчик. Или я ошибаюсь, и все намного серьезнее?
– С чего я взял? Юлька, я ужасно наблюдательный. Вернее, бдительный. Я стал таким в бараке. У меня там такая особая чувстительная антенна отросла, невидимая. Там иначе не выживешь, без такой антенны, вот и все. Все свои доводы я тебе перечислил, это во-первых. Во-вторых, ты вольно или невольно проговариваешься. Но самое главное – я видел, как ты скисла, когда Горшков заявился в казино, я видел, как ты помертвела, когда он тебе сказал пару слов. И я слышал эти слова! Он себя уже считает твоим хозяином, как будто ты корова дойная.
– Какие еще слова? На пушку берешь? Так, кажется, говорят? – Она усмехается. Но вкривь и фальшиво. Фальшиво!
– Тебе, правда, нужно, чтобы я повторил его слова? О сроках, о выплатах? Месяц прошел, но все я отлично помню. Слушай, Юлька! О чем он прознал? Если обо мне, бывшем уголовнике, то ерунда это! Он на меня прямо-таки плотоядно смотрит на всех этих раутах, где мы бываем, а мне наплевать, честное слово! Ничего у него со мной не получится! И, смею думать, такие сведения, будь они обнародованы, по нашим временам даже тебя не слишком скомпрометируют. О чем еще он может знать? О твоих махинациях в бизнесе? Так какой бизнес без махинаций, миледи? В нашей-то стране? Тоже несерьезная причина, если только ты не торгуешь потихоньку наркотой в своих «Ларчиках».
– Юрка! Что ты несешь! Наркотой! Нет, ты таки чокнутый совсем!
– Тогда что? То, о чем я думаю? Только это стоит таких безумных денег. Так? Юлька, я проверяю счета, ты уж извини.
Я даже считать научился и понимаю, что не можешь ты столько тратить. И не говори, что это не мое дело. Потому что у этой падали аппетиты растут, и он тебя в конце концов все равно… Господи боже мой! Ну не реви, пожалуйста!
Как же, не реви. Это последняя линия обороны, насколько я понимаю, и самая действенная – проливные слезы. Это оружие Юлька пускала в ход считаные разы на моей памяти. Она благородная, а я же выхожу виноват. Естественно. Я и чувствую себя виноватым. Хуже нет чужие деньги считать, даже из благородных побуждений.
– Юлька, я могу тебя защитить. Нас обоих защитить. Я здоровый умный мужик. А ты, как не пыжься, не железная. И не надо тут мне разводить о фамильной мистуловской стойкости.
– Не развожу я ничего! Что ты меня пытаешь?! Отстань ты от меня с этим шантажом. Все тебе мерещится. Юрка, ну что такое! Я хотела лирических воспоминаний, а получился вечер грязных сплетен, выяснение отношений.
Лирических воспоминаний, значит. Ничего подобного, мадам. Прекрасно помню, что она хотела меня «расшевелить». Вот и расшевелила.
Сколько же во мне дерьма! А потому вопрос: насколько истинен мой персональный миф? И… И кто я такой, чтобы задаваться вопросами? Гамлет, принц Датский? Стыдно, господи! Мне не по возрасту киснуть в вопросах. И если память – род деятельности, я просто должен помнить о городе моей юности. Хотя бы просто помнить, чтобы не сойти с ума среди чудовищ, если не знаю пока еще, как их извести. И что самое страшное – сознаю необратимость времени. Значит, ничего не вернуть. Значит, гибнуть вместе с чудовищами и мне, и Юльке, и сочащейся бедой Москве.
* * *Юлька улетела в конце октября и увезла с собой дождь в Москву. В скупых ее весточках десять слов посвящены были холодному осеннему дождю и промозглой тоске и еще десять – тому неважному и незначительному, что с ней случалось, сколько-то – приветам от Михаила Муратовича и Елены Львовны. В последних же двух словах, неизменных «Целую, Юля», всегда были помарки. Поначалу Юра не обращал внимания на эту заключительную неаккуратность, но потом стал дорожить ею, будто доверенной ему интимной тайной, будто родинкой, что была у Юльки под грудью. Но писем Юра не хранил, опасаясь без всяких на то, признаться, явных оснований, праздного любопытства посторонних. Друга Виктора, например.
Теперь, как и в прежние времена, Юре приходилось делить комнату с Виктором. Из квартиры его выселили в общежитие миссии, где обитали холостяки. Выселили сначала под предлогом ремонта, которым вдруг, будто вожжа под хвост попала, решил заняться посольский хозяйственник, а потом… Потом так и оставили, поскольку Юлька не вернулась даже к Новому году. Праздник стал для Юры нелепостью, и после официального новогоднего приема в посольстве, где все изнемогали от удушливой африканской жары в тяжелых смокингах советского пошива, Юра, вернувшись в общежитие, впервые в своей жизни перебрал спиртного, перебрал до потери сознания. И Новый год, тысяча девятьсот восемьдесят пятый, для Юры не наступил. После рухнувшего в тартарары праздника временной отсчет надолго прервался, поползло по кругу серое безвременье – то хин-но-горькое, то безвкусное, то болезненное, то будто бы напитанное анестезирующей химией.
И гораздо позднее, где-то посредине своей жизни, Юра стал задаваться вопросом: почему и во имя чего вдруг случилось так, что он был выброшен из потока как раз тогда, когда пошли пороги и водовороты, когда в стране вставало все с ног на голову и рассыпалось на молекулы, когда складывались условия для трансмутаций индивидуальных душ и общего духа, и народились во множестве странные сущности, не блюдущие себя и готовые видеть врага во всяком, кто не признает их эволюционной перспективности. Во имя чего, спрашивал себя Юрий Алексеевич, он был словно бы законсервирован на двадцать долгих лет? Ответ напрашивался лишь один: он был избран, чтобы сохранить незамутненной память о прежнем, о том, что было дорого и свято, чтобы защитить родное от нашествия. Плохо то, что он не вспомнил одной известной вещи: уверенность или даже тень подозрения в собственной избранности или мессианстве свидетельствует о нездравости ума…
Зимою Юру его обязанности стали тяготить безмерно, ему нужна была Юлька, а в отпуске Юре было решительно отказано.
– И не думайте, Юрий Алексеевич, – стучал по столу карандашиком Жоржетин муж, кадровик миссии Леонид Сергеевич, – если вы сейчас добьетесь своего и ринетесь решать свои семейные неурядицы, то карьера ваша, может быть, и не погибнет окончательно, но в вашем личном деле появятся вопросительные знаки, которых не может себе позволить дипломатический работник и лейтенант запаса госбезопасности. Вам ведь, выходцам из МГИМО, такое звание присваивается? Вы сами-то об этом не забыли? Юрий Алексеевич! Ну, что я должен вам объяснять?! И мой вам совет: пить не вздумайте. Тогда уж совсем пиши пропало…
