Дмитрий Вересов - Третья тетрадь
Паутина судьбы и тайны снова раскинулась над ним, хотя теперь правильнее было бы сказать, что не она раскинулась над ним, а он сам в ней запутался. Апа, которой он владел наяву, все чаще ускользала от него в своих ирреальных ипостасях. С того самого вечера после студенческой истории она заметно переменилась; в ней появились некая внутренняя независимость, желание подразнить, помучить, посмеяться над ним. Девушка целыми днями пропадала на каких-то выставках, тусовках, а вечерами – в Университете. Поначалу Данила опасался за нее, но как-то раз, увидев ее на улице в компании, успокоился: нынешние студенты мало отличались от пэтэушников его юности.
Все последующие расспросы Даха о происшедшем в тот мартовский вечер наталкивались на холодную стену, и он вскоре совсем отказался от них. В лоб он ничего не добьется, нужно знание истины или хотя бы ключ к ней.
Статуя – это, разумеется, надгробие, старик – вероятно, кладбищенский сторож. Что могло произойти с участием двух таких персонажей? И, размышляя на эту тему, Данила вдруг вспомнил, как в конце восьмидесятых Смоленка была частым местом сборищ сатанистов, и как он сам, гуляя с какой-то очередной девицей, случайно забрел туда… Тогда понадобились весь его цинизм и все его хладнокровие, чтобы уйти живым и невредимым, да еще и с девушкой. То ощущение липкого и подлого страха на секунду ожило в нем, но в чувстве этом все же не было ничего, так сказать, энигматического – наоборот, самое животное и земное. Поэтому сатанисты, скорее всего, не могут ничем помочь ему в его поисках, никак не вяжется с ними Федор Михайлович. В те времена, к счастью, бал правили еще просто бесы.
Выкроив день, Дах снова отправился в Публичку, уже с самого утра попав в неотвязный темпоритм старой студенческой попевки:
Была я белошвейкой
И шила гладью,
Попала к Щедрину я —
И стала б…ю…
Впрочем, здесь все давно изменилось, вместо барственных стариков и сексапильных диссертанток в вестибюле библиотеки толклись теперь какие-то неопределенные личности. Больше того, на входе на него налетела служительница.
– Что это у вас? – ткнула она в сумку с ноутбуком.
– Бомба, разумеется, что ж еще, – равнодушно пожал плечами Данила и собрался пройти.
– Вы с ума сошли! – взвизгнула дама, бесцеремонно хватая его за рукав, который он брезгливо выдернул. – Вы что, не знаете, что ноутбуки в сумках носить запрещено!
– А разрешено, значит, исключительно в чемоданах?
– Вы обязаны или нести его в руках, или приобрести прозрачный полиэтиленовый пакет и ходить с ним. Прозрачный, понимаете? – Из служительницы так и перло наружу чувство собственной значимости.
Дах пожалел, что на сей раз у него нет перчаток, но не для того, чтобы всучить их как взятку, а для того, чтобы полоснуть по этой тупой физиономии. Пришлось просто отодвинуть даму плечом и, громко пообещав ей хрена, пройти в узкий коридор. Забытым жестом дернув великую Екатерину за нос, Данила успокоился, но, увы, ненадолго.
За стойками и в переходах вместо соблазнительных неудавшихся филологинь и актрисуль сновало неимоверное количество худородных девах, с которыми было трудно поговорить не то что о Гельдерлине[166] или Бельмане[167], но и об Акунине. Красотки же былых времен, ах, превратились в толстых или напротив изможденных теток.
Дах даже с опасением покосился на себя в зеркало, но на него глянуло все то же бесстрастное сухое лицо, левая сторона которого частично скрывалась под вороновым крылом волос. Все равно лицо свое ему не понравилось, он увидел в нем нетерпение. А нетерпение было категорически противопоказано в той жизни, какую он вел; нетерпение толкало к ложным шагам, заставляло совершать ошибки, подрывало, наконец, устои. И Данила испугался. После всего, что выпало ему пройти, он не мог, не имел права ни на какие сантименты, ни на какие слабости и промахи. Начинать жизнь в третий раз он был не намерен.
Наконец, кое-как справившись с собой и уединившись с ноутбуком в самом дальнем конце зала, у витой лестнички, Дах холодно погрузился в анализ имевшихся в библиотеке материалов.
Ближайшие лица уже нашли последнее пристанище: Аполлон Григорьев – на Митрофаниевском, первая жена – на Ваганьковском, брат – в Павловске, до смерти детей дело еще не дошло, остальные пережили. И ни души на Смоленке.
Тогда он взялся за само кладбище. Похоронено известного народу там оказалось немало – кладбище традиционно было университетским. Однако все эти известные люди никак не совпадали во времени: то слишком рано, то чересчур поздно, за исключением одного изрядно подзабытого актера.
Пришлось изменить принцип поисков и пройтись вообще по более или менее известным литераторам той поры. И тут, как ни странно, очень быстро обнаружилось, что в том же несчастном шестьдесят четвертом году, когда Достоевский похоронил так много своих близких, упокоился от чахотки и Александр Васильевич Дружинин[168], автор нашумевшей повести[169] и, по выражению крестьянского певца, «труп российского гвардейца, одетый в аглицкий пиджак». Однако ни в каких отношениях с Ф. М. он замечен не был, если не считать печатания в одних и тех же журналах, да и то за двадцать лет до смерти. И все же у Даха после этого факта остался какой-то смутный осадок; казалось, совсем недавно промелькнули где-то в ночи пушистые усы бывшего лейб-гвардейца, но где – вспомнить было решительно невозможно.
В тот же день, имея в виду еще пару светлых часов и одевшись потеплее, он отправился на Остров.
Снова как назло пошел снег, причем снег мартовский, бурный, с порывами, весьма мешающий доскональному изучению. В первую очередь, конечно, следовало найти статую, «как в Летнем саду».
Данила методично прочесывал заросшие аллейки, не упуская из вида и годов кончин упокоенных. Но все было тщетно, и, кроме печального ангела, сложившего крылья и опустившего венок, никакой белой статуи он не обнаружил. Могилы Дружинина, кстати, тоже нигде не было.
Стало тягуче темнеть. Небо за короткие минуты превратилось из александрита в бирюзу, из бирюзы в аметист, а потом наступили нежные долгие сумерки. Дах уже ругал себя за глупую трату времени. Надо было, по крайней мере, и Аполлинарию прихватить с собой, обманом или даже силой – ничего бы с ней не случилось.
Он еще раз наудачу прошелся вокруг часовни, ощетинившейся белыми бумажками записок, и направился к выходу, но не главному, а дальнему. От церкви к часовне шел какой-то мужик в испачканном сажей ватнике, вероятно, рабочий-истопник.
– Скажи, браток, ты ведь местный? – спросил Данила, сам тут же усмехнувшись своей двусмысленности.
Мужик тоже улыбнулся и кивнул:
– Местный.
– Тогда, наверное, скажешь, где тут может быть могила некоего Дружинина, был такой писатель в середине позапрошлого века, дамы слезами заливались…
– Александра Васильевича? – уточнил истопник и внимательно оглядел Даха. Поношенное лицо его вдруг стало злым и даже обиженным. – А на кой он тебе? Родственник, что ли?
– Нет. Я историк.
– А раз историк, сам должен знать! – окончательно рассвирепел мужик и захрипел: – Пошел вон! Ходят тут, ищут прошлогоднего снега! – Но Данила, заинтересованный такой резкой сменой настроения и явным знанием, стоял, улыбался и не уходил. – Ну, чего стоишь? – С грязного лица сверкнули неглупые глаза. – Все. Нету тут твоего чернокнижника, в тридцать первом укатали голубчика на Литераторские[170], всех укатали под одну гребенку, и писателей, и архитекторов, и актеров, и ученых. Гуляй, Вася. – Он повернулся и потрусил дальше по своим делам.
Но прозвучавшее слово «чернокнижник» и еще одно соображение заставили Данилу догнать его и пойти рядом. Какое-то время он шел молча, украдкой рассматривая мужика. Интересно, сколько ему лет? За полтинник, наверное. Но в сумерках он вполне мог сойти и за старика, привидевшегося испуганной Аполлинарии.
– Скажи, а недели две назад здесь ничего такого не происходило?
– Чего? – вскинулся истопник, но сквозь раздражение Дах всетаки успел уловить и некое любопытство.
– Я не мент, и я заплачу, – поспешил он полезть в карман, посвоему истолковав это любопытство. – Вот те крест, не мент! – И Данила широко перекрестился на скрытый в порыве снега церковный крест – может, он не за деньги, а за веру тут работает.
– Вижу, что не легавый. Но не было тут ничего. Точно говорю тебе – ничего не было.
– Но, может, слышал, говорил кто-нибудь?
– А в чем, собственно говоря, дело? – совершенно другим тоном поинтересовался мужик.
– Понимаешь, девочка моя сюда забрела, и кто-то ее напугал, сильно напугал, – как всегда сказал почти правду Дах.
– Дочка?
– Возлюбленная.
– А при чем здесь Александр Васильевич? – подозрительно прищурился истопник.
Но Данила ничего не успел ответить, поскольку из скрытой метелью будочки к мужику бросилось штук пять или шесть шавок всех мастей.
