Игорь Зотов - Аут. Роман воспитания
Когда Алексей только-только стал слать мне свои очерки, я, не зная, совершенно даже и не подозревая о том, что он напишет о своей жизни очень скоро, познакомил его, виртуально конечно, со своей дочкой Таней. В тот – будь он проклят – момент во мне отчего-то жила уверенность, что Алексей – человек совершенно не искушенный в вопросах отношений между мужчиной и женщиной, – конечно же, я не только сексуальный аспект имею в виду, а вообще (хотя какие еще могут существовать аспекты в этих отношениях!). И вот я решил посвятить в наши с Алексеем отношения и свою дочь, рассчитывая при этом пробудить в нем некие скрытые (это была полная дурость!) силы и возможности, с тем чтобы он раскрылся передо мной со всех сторон. Зачем? Да просто мне пришла идея обработать его очерки и создать некие новые, XXI века «Записки сумасшедшего», написанные на сей раз настоящим сумасшедшим, а мною только разве что облитературенные, да и то слегка.
Наши отношения с тех пор можно поэтически сравнить с водоворотом, внезапно пронзившим толщу спокойной, почти штилевой океанской воды. Как-то в Аргентине я наблюдал водоворот: посреди тихого залива сперва еле заметно, а потом все более и более зримо, вяло и нехотя по краям и стремительно яростно к середине закручивалась в глубину голубая невинная вода. Так и мы незаметно оказались в этой нежданной пучине.
Дочь моя Таня – создание славное, это я, вполне сознавая все фрейдистские ловушки, вам говорю. Она одновременно и очень трезвое (недаром же полюбила с детства биологию и медицину), и очень тонко чувствующее, деликатное существо. Она, как я и ожидал, пожалела Алексея. По-русски, русскою жалостию. Те его письма, на которые я часто отвечал с плохо скрытыми раздражением или иронией, она читала терпеливо. Таня увещевала Алексея, пыталась его развеселить, воспитать, образовать даже. Она скидывала ему всевозможные ссылки на всяческие забавные заметки по истории, искусству, театру и кино. Она взяла себе за правило каждый день писать хотя бы несколько строк «мальчику» – она так его называла, хотя он был старше ее на три с лишним года.
– А ты не боишься, что он в тебя влюбится? – спросил я как-то Таню, когда она посвящала меня в некоторые детали их переписки. Смутило меня тогда словечко «ангел» – именно его употребил Алексей, адресуясь к моей дочери. Он еще не прислал мне своих записей, относящихся к ангельской сущности тайской девушки Таны (что это, совпадение – их имена?) и брайтон-бичевской Сони. Он только-только начал описывать мне свои школьные годы, атлетические подвиги, занятия шахматами и графикой, описывал, как я уже упомянул, не без литературного таланта.
– Да нет, папа, он такой трогательный, он такой еще ребенок… – отвечала Таня. – Я сейчас занимаюсь с ним русским языком. Он ведь запутался во всех этих языковых лабиринтах! Представь, он благодарит меня датским «спасибо» – «так», потому что в нем есть буквы «т» и «а»!
– За что же он тебя благодарит?
– За то, что я есть… Нет, папа, он прямо так и пишет. Он пишет, что у нас с ним астральная связь, что ему в принципе вовсе даже и не нужно со мной переписываться, как с другими людьми, – достаточно взглянуть на ночное небо и нашептать туда все, что он хочет сказать.
– То есть таки влюбился… – растерянно протянул я.
– Да нет же, нет, папа! Представь, что ему слова молвить не с кем. Мать с ним вообще не хочет разговаривать, даже и не приезжает к нему. Брат с сестрой если и приезжают, то для галочки. Отец живет за океаном… Вот я и говорю с мальчиком так, чтобы он поменьше ощущал свое одиночество.
– Хорошо-хорошо, только смотри, на меня он произвел впечатление не слишком нормального человека.
– Да и на меня, папочка, ну и что из этого? От такой жизни поневоле станешь не совсем нормальным.
Он вернуться хочет, а ему не дают. Его же насильно отсюда увезли.
– Знаешь, я бы вас с мамой тоже отсюда насильно увез. Нечего здесь делать!
– Не знаю, мне интересно, – вздохнула Таня, и на том наш разговор закончился.
VIIВ Москву Алексей действительно рвался. И особенно после того, как арестовали на Урале Гранатова. Он мечтал поднять «упавшее знамя», мечтал поехать в Энгельс, добиться свидания, получить благословение кумира. А уж после Дубровки, после Беслана и прочих событий такого рода, череда которых шла по миру, а самое главное, после его виртуальной влюбленности в Таню (я был уверен в этом), его желание вернуться в Россию стало без преувеличения маниакальным. Его публицистический пыл не остывал, напротив – разгорался с каждым письмом. Он словно бы нащупал жилу и удивлял меня все больше. Он писал о том, как бы он организовал тотальный террор по всей земле, как провел бы расовую чистку, вернул бы человечество к его «нормальному природному состоянию». Только бы оказаться в Москве, только бы в ней, потому как только здесь можно найти достаточное для выполнения такой задачи число единомышленников. Я, как мог, остужал его патриотический пыл, категорически заявляя, что в Москве журналистикой не проживешь, мало того – журналистика оппозиционная на сто процентов обернется для него тюрьмой или психушкой такого разряда, что «датская тюрьма» покажется санаторием. Уж лучше, убеждал я его, оставаться этаким Герценом, жить «в эмиграции внешней, зато в свободе внутренней». И он вынужденно со мной соглашался, затихал на какое-то время, а затем начинал сызнова свои «стоны с чужбины».
Попутно он продолжал слать и автобиографические заметки. Как-то он сообщил мне, что когда-то в Ростове-на-Дону, вернее, под этим городом утонула его маленькая кузина. И что очень обрадовался этому обстоятельству еще тогда, в 1989, кажется, году, девятилетним отроком! Обрадовался тому, что она освободилась от земных пут и присоединилась к ангелам небесным, и к его сестре-близницу в том числе. Интересно, что Тане он об этом не написал.
После описания трагедии в Ростове стилистика его заметок претерпела разительные перемены, они тоже стали своего рода публицистикой. Свои воспоминания он щедро разбавлял мизантропическими мыслями, гипотезами, проектами. Причем, что самое поразительное, в результате получался стиль некоего идеологического романа, по-толстовски в лоб, но и весьма недурно. Во всяком случае, я читал с удовольствием, попутно что-то правил, редактировал по въевшейся своей учительской и журналистской привычке. Вот тогда-то и пришла мне мысль – собрать отрывки, связать их и издать романом. То-то бы был бестселлер! В нем вполне органично сплетались и реальные факты биографии Алексея Светозарова, и его неуемная болезненная фантазия, и его часто бессвязные и нелогичные, но очень энергетически сильные идеи. Как раз такие идеи и завладевают людскими массами. Не логически безупречные конструкции, а хтонические, алогичные, бешеные. Именно они и взрывают подсознание обывателя и зовут его куда-то туда, откуда, как потом выясняется, дороги назад нет. То есть она-то как раз есть – но непроходимо завалена трупами. Такой идеей был фашизм, такой же пребывает сейчас и так называемый исламский фундаментализм. И любые попытки логического опровержения этого рода теорий бесславно и вдребезги разобьются об ироническую ухмылку обывателя, которому умозрительная логика до фени, а инстинктам потрафить хочется. И безотлагательно.
А что же я? Я был по уши погружен в собственные комплексы, становясь все толще, все одышливее. И злее. Вернее – злобнее. Людей еще обманывала моя наружность: этакий толстенный дядька с ало-плотоядными губами – само эпикурейство и добродушие. Но внутри, внутри все кипело злобой. И все кругом раздражало, угнетало. Единственный человек, с кем я мог общаться без внутреннего раздражения, – Таня. Но она уже с головой погрузилась в новую, взрослую, студенческую жизнь, и мое участие в ней почти целиком исчерпывалось выдачей очередной суммы «на булавки».
VIIIЭто было странное время – свобода уже ушла, а несвобода еще не была осознана. Журналисты, воспитанные свободой, еще лелеяли надежду сделать что-то, от чего содрогнется и прослезится страна, проекты один амбициознее другого возникали, бурно обсуждались и исчезали, как волны на песке, – вполне точная метафора, потому что пены было много, а исчезновение бесследным. То там, то сям учреждались новые газеты и журналы, претендующие на законодательство идеологических мод. Однако после выхода одного, много двух-трех номеров они выходить переставали. Их владельцы смекали быстрее идеологов, что лучше не шуметь, не пениться, а делать свои деньги в тиши.
Пошуметь скоротечной волной довелось и мне. Один весьма богатый и влиятельный в столичных кругах человек, сделавший состояние на изготовлении пластмассовой мебели, решил, что бизнес пойдет быстрее, если вокруг него закипят, заклубятся идеи. Мы быстренько нарисовали макет суперпередового, как нам казалось, еженедельника, составили смету, написали бизнес-план, разумеется, с высокими зарплатами и гонорарами, так, чтобы лучшие перья Москвы наперебой предлагали нам свои сотрясающие основы фельетоны и размышления. Олигарх все одобрил, снизив, однако, зарплату и гонорары вдвое: сперва репутация, а потом корм. Мы поняли или сделали вид, что поняли мотивы благодетеля, и приступили к работе.
