Стеф Пенни - Нежность волков
— С собаками снаружи ничего не случится? — спрашивает он.
— Нет. Они лягут вместе и согреют друг друга.
— A-а. Неплохая идея.
Муди издает короткий смешок, поглядывая на меня, а затем опускает глаза, потому что я не поддерживаю его веселья.
Муди глотает свой чай и стаскивает сапоги и носки, обнажая ступни, покрытые засохшей кровью. В предыдущие вечера я уже видела, как он ухаживает за ногами, но сегодня предлагаю ему свою помощь. Наверное, это из-за мыслей о Фрэнсисе, ведь разница в возрасте между ними совсем небольшая; а может, из-за разыгравшейся непогоды чувствуешь, что все мы зависим друг от друга. Он откидывается назад, вытягивая ко мне ногу, которую я промываю и перевязываю холщовыми полосками — это все, что у нас есть. Я не слишком-то нежничаю, но он не издает ни звука, пока я обтираю раны спиртом и туго их перебинтовываю. Глаза его закрыты. Краем глаза я замечаю, что Паркер, похоже, заинтересовался этой процедурой, хотя из-за дымящего костра и Паркеровой трубки видимость в палатке почти нулевая, так что я могу ошибаться. Когда я заканчиваю перевязку, Муди вытаскивает флягу и предлагает мне. Я ее вижу впервые и принимаю с благодарностью; это виски, не слишком хороший, но чистый и так обжигающий горло, что у меня слезы на глазах выступают. Муди предлагает флягу и Паркеру, но тот лишь качает головой. Если подумать, я ни разу не видела, чтобы он прикасался к спиртному. Муди натягивает окровавленные носки и сапоги — слишком холодно, чтобы оставаться босиком.
— Миссис Росс, вы, похоже, несгибаемая поселенка, раз обходитесь без волдырей.
— На мне мокасины, — объясняю я. — Они не так натирают ноги. Вы сможете обзавестись такими же, когда мы дойдем до Ганновер-Хауса.
— A-а. Ясно. — Он обращается к Паркеру: — И как вы думаете, когда это случится, мистер Паркер? За ночь метель успокоится?
— Возможно, — пожимает плечами Паркер. — Но даже если так, идти по снегу будет труднее. Это может занять больше двух дней.
— Вы были там прежде?
— Очень давно.
— Но похоже, дорогу помните.
— Да.
Следует долгое неприязненное молчание. Не знаю, откуда исходит эта неприязнь, но она здесь.
— Вы знаете тамошнего управляющего?
— Его зовут Стюарт.
А ведь спрашивали Паркера не о том.
— Стюарт… А имя его помните?
— Джеймс Стюарт.
— А, я как раз думал, он ли это… Недавно мне рассказывали о Джеймсе Стюарте, который прославился долгим зимним переходом в ужасных условиях. Просто подвиг, как мне кажется.
На лице Паркера, как обычно, ничего прочитать невозможно.
— Точно сказать не могу.
— Ах вот как…
Кажется, Муди на седьмом небе от счастья. Наверное, если никого здесь не знаешь, услышать о ком-то, прежде чем его встретить, равносильно старой дружбе.
— Так все же вы с ним знакомы? — спрашиваю я Паркера.
Он бросает на меня беглый взгляд.
— Я встречал его, когда работал на Компанию. Несколько лет назад.
Что-то в его тоне удерживает меня от дальнейших любезностей. Муди, разумеется, ничего не замечает.
— Ладно-ладно, это будет великолепное… воссоединение после долгой разлуки.
Я улыбаюсь. Есть какое-то обаяние в этом Муди, топчущемся, как слон в посудной лавке… Но тут я вспоминаю, что он пытается сделать, и улыбка гаснет.
Метель не прекращается, ветер продолжает завывать. По негласному соглашению мы обходимся без занавески, обеспечивающей мое уединение. Я ложусь между двумя мужчинами, завернувшись в одеяла, и чувствую, как жар от углей опаляет лицо, но не хочу шевелиться. Потом рядом со мной ложится Муди, и наконец Паркер гасит золу и тоже ложится, так близко, что я чувствую его и исходящий от него запах теплицы. Тьма кромешная, но мне кажется, что я всю ночь не сомкну глаз от этого воя и барабанной дроби над головой; тент вздымается и трясется, словно живое существо. Я боюсь, что мы окажемся погребены в снегу или под рухнувшими стенами; лежа с выпученными глазами и колотящимся сердцем, я представляю себе самые ужасные бедствия. Но должно быть, я все же уснула, потому что вижу сон, хотя мне уже несколько недель ничего не снилось.
Внезапно я просыпаюсь и вижу — так мне кажется, — что палатка исчезла. Ветер ревет, словно тысяча банши, а в воздухе масса ослепляющего меня снега. Мне кажется, я кричу, но вихрь заглушает любые звуки. Паркер и Муди стоят на коленях, пытаясь закрыть разодранный вход в палатку. В конце концов им удается закрепить его снова, но внутри уже намело сугробы. Снег у нас на одежде и на волосах. Муди зажигает лампу; он весь дрожит. Даже Паркер кажется чуть менее сдержанным, чем обычно.
— Ну и ну. — Муди трясет головой и отряхивает от снега ноги; сна как не бывало, и все мы жутко замерзли. — Не знаю, как вам, а мне нужно что-нибудь выпить.
Он достает флягу и отхлебывает из нее, прежде чем протянуть мне. Я передаю ее Паркеру, который, помявшись, тоже делает глоток. Муди улыбается, как будто это его личная победа. Паркер разводит костер для чая, и все мы с благодарностью сбиваемся вокруг и обжигаем пальцы. Меня трясет без остановки, не знаю, от холода или переживаний, пока наконец я не вливаю в себя кружку сладкого чая. Я с завистью смотрю на мужчин, потягивающих трубки: мне бы что-нибудь столь же теплое и успокаивающее, как палисандровый мундштук, чтобы зубы не стучали.
— Похоже, нас занесло, — говорит Муди, когда с виски покончено.
Паркер кивает:
— И чем глубже, тем теплее нам будет здесь.
— Отличная мысль, — встреваю я. — Нам будет тепло и уютно, пока окончательно не задохнемся.
— Мы запросто откопаемся, — улыбается Паркер.
Я улыбаюсь в ответ, приятно удивленная столь добрым его расположением духа, но тут что-то заставляет меня вспомнить сон, который мне снился перед пробуждением, и я прячу лицо за кружкой. Не то чтобы я в точности вспомнила все, что мне снилось; скорее некое ощущение захлестывает меня внезапным особенным теплом и заставляет отвернуться будто бы в приступе кашля, чтобы мужчины не заметили в полумраке мои зардевшиеся щеки.
Поздним утром буран почти утих. Когда я снова просыпаюсь, уже светло, а по углам и между нами намело еще больше снега. Выбравшись из палатки, я вижу, что день все такой же ветреный и серый, но после выпавшей нам ночи он кажется ослепительным. Палатка наполовину скрыта трехфутовым сугробом, и все вокруг кажется совсем другим под снежным одеялом: как-то лучше, менее зловещим. Мне нужно несколько минут, чтобы сообразить: несмотря на все заверения Паркера, часть стены рухнула, хотя и на безопасном от нас расстоянии. Я стараюсь не думать, что было бы, размести мы наше укрытие футов на двадцать восточнее. Мы поступили иначе, и это главное.
Сначала мне кажется, что собак больше нет, погребены навеки, поскольку их нигде не видно, а обычно они лают, требуя еды. Затем откуда-то появляется Паркер с длинной палкой, которой он тычет в сугробы, призывая собак странными резкими возгласами, которыми он с ними общается. Вдруг рядом с ним взрывается сугроб, извергнув из себя Сиско, а следом и Люси. Они прыгают на Паркера, яростно лая и извиваясь всем телом, и он походя их ласкает. Видно, увидев их, он испытал облегчение, потому что обычно вовсе до них не дотрагивается, а теперь улыбается и вообще кажется вполне довольным. Мне он так ни разу не улыбнулся. Или кому-нибудь другому, разумеется.
Я иду к Муди, который неуклюже складывает палатку.
— Позвольте мне.
— Ах, неужели, миссис Росс? Спасибо. Вы меня пристыдили. Как вы находите сегодняшнее утро?
— С облегчением, спасибо.
— Я тоже. Не правда ли, занятная выпала ночка?
Он улыбается, и вид у него чуть ли не озорной. Похоже, он в приподнятом настроении. Наверное, этой ночью все мы перепугались куда больше, чем готовы признать.
И потом, когда мы снова бредем на северо-восток по колено в снегу, Паркер подстраивается под наш темп, словно бы все мы трое находим поддержку в сплочении.
~~~
— Лина. Мне нужно с тобой поговорить, — настойчиво произносит Эспен.
При звуках его голоса у Лины екает сердце. В течение нескольких дней они не сказали друг другу ни единого слова.
— Что? Я думала, твоя жена что-то заподозрила.
В его глазах такая мольба, что она готова разрыдаться от радости.
— Это невыносимо. Ты даже не смотришь на меня. Неужели я совсем ничего для тебя не значу? Думала ли ты хоть раз обо мне?
Уступая ему, Лина улыбается, и он обнимает ее, прижимает к себе, целует ее лицо, губы, шею, а потом тащит за собой, открывает дверь, ведущую в чулан, и закрывает за ними.
Пока Лина борется с одеждой в кромешной тьме чулана, прижатая к штабелям мыла и, кажется, метле, перед ней рывками предстает шаткое бессвязное видение. Кажется, будто его высвободил недостаток света. Она даже не помнит, кто здесь с ней. Должно быть, и с ним творится то же самое — они могут быть любым мужчиной и любой женщиной, где угодно. В Торонто, например. Зато теперь она знает, что сделает.
