Отцы наши - Уэйт Ребекка

Когда Катрина начала говорить, Фиона испытала странный приступ восторга, ощущение, что их былая близость вернулась, так что Фиона наклонилась и сказала: «Ты знаешь, ты можешь рассказать мне все что угодно». Но когда она позже как следует все обдумала, начала чувствовать некоторое смятение. Разве это не странно, что Катрина, порвавшая с ней много лет назад, вдруг впорхнула в ее дом, сидит здесь, попивая чай, и рассказывает такое, от чего челюсть отваливается? Фиона надеялась, что Катрина зайдет еще раз, но она не зашла. Если бы она это сделала, если бы доверилась Фионе всего только еще один раз, все могло бы быть совсем по-другому.

Меня используют, поняла Фиона, как всегда. Подзывают и прогоняют, подзывают и снова прогоняют. Это нечестно. Катрина всегда пеклась только о себе, а о других не задумывалась, и вот опять, но теперь ее эгоизм касается ее мужа и собственных детей, которых она собирается увезти далеко-далеко. «Он не узнает, — сказала Катрина. — Я его боюсь».

Это такого-то человека, как Джон!

«Мне нужна твоя помощь, — попросила Катрина, — чтобы сесть на паром».

Фиона, невыразимо потрясенная, ответила: «Хорошо».

Доехав до грунтовой дороги, ведущей к дому, она резко повернула. Потом на полной скорости пронеслась мимо этого ужасного места — как только Дагдейлы умудряются тут жить! — к безопасности собственного двора. Она припарковалась, но осталась в машине, не желая отстегивать ремень и заходить в дом, пока окончательно не соберется.

Всю неделю она постоянно, мучительно думала о просьбе Катрины. Но та вела себя так, как будто между ними ничего не было. В магазине она разговаривала с Фионой буднично, отстраненно. Больше она не заходила. А когда они остались на секунду вдвоем у церкви на следующей неделе, быстро бросила: «Забудь о том, что я тебе говорила». Фиона не успела ничего ответить, как подошла Хизер, и Катрина повернулась к ней, чтобы поздороваться, и оставила Фиону одну.

Ей не нравилось ощущать, что ее используют.

В сгущающихся сумерках Фиона достала пачку носовых платков из сумочки, чтобы вытереть лицо. Счастье, что у нее нет макияжа: никаких потеков туши. Чтобы понять, что она плакала, нужно пристально всматриваться, а Гэвин никогда так не делал. Посидев еще немного, она отстегнула ремень и взялась за ручку дверцы.

Гэвин лишь мельком поднял на нее взгляд от кроссворда, когда она вошла в гостиную. Как Фиона и ожидала, он не заметил, что у нее покраснели глаза. Она думала, что совершенно успокоилась, но когда Гэвин спросил: «Как день прошел?», она, к своему ужасу, почувствовала, что вот-вот снова расплачется.

— Нормально, — ответила она. И, конечно, даже Гэвин не мог не заметить дрожи в ее голосе. Он снова посмотрел на нее и спросил:

— Дорогуша, с тобой все в порядке?

Фиона залилась слезами. Она могла только стоять и плакать, как расстроенный ребенок, а когда начинала говорить, то получалась какая-то мешанина.

— Зачем он сюда вернулся? — восклицала она. — Это несправедливо по отношению ко всем нам. Хватит с нас и того, что весь этот ужас произошел здесь, у нашего порога.

Она удивилась, когда Гэвин подошел к ней и неуклюже обнял.

— Ну же, Фи, — сказал он, гладя ее по спине. — Все хорошо. — Но потом он все испортил, добавив: — А теперь представь, если так тяжело нам, то каково Томми?

— Так зачем же он здесь? — почти закричала она, но голос ее приглушался его грудью. — От этого ничего хорошего, только заставляет нас вспоминать все это. — Она понимала, что все лицо у нее в слезах, от которых мокнет рубашка Гэвина, и решила, что у нее, наверное, нервный срыв.

— Успокойся, дорогуша, — утешал Гэвин.

— Но нельзя же нас винить, — сказала она. — Ты помнишь, какой он был, когда приходил. И прошлым вечером! Он винит нас, но это нечестно. Никто не мог знать, что Джон собирается сделать. Он казался таким нормальным. И три недели — это же было через три недели.

Она почувствовала, как дыхание Гэвина замерло, он медленно отодвинулся от нее на расстояние вытянутой руки и заглянул в лицо.

— Что значит «три недели»? — Он замолчал на некоторое время и снова заговорил: — Фиона. — И она потом часто думала, какое безошибочное чутье побудило его спросить это: — Что ты сделала?

— Ничего! — воскликнула она. — Я ничего не сделала. Почему ты меня об этом спрашиваешь?

Он твердо посмотрел на нее.

— Я не знаю.

— Что я могла сделать? — ответила она. — Я ничего не сделала.

Он покачал головой и отступил от нее на шаг.

— Ты сама не своя.

— А как же иначе, со всеми этими огорчениями? Чем скорее Томми Бэрд оставит нас в покое, тем лучше.

Она видела, как ее муж вздохнул, повернулся, взял кроссворд и снова уселся в кресло.

— Иди отдохни, Фи, — сказал он. — Кажется, ты переутомилась.

Настоящая мужская выдержка. Она знала, что сегодня он больше не будет говорить на эту тему.

И все-таки ничего страшного, размышляла она, когда пришла на кухню и поставила чайник. Ей просто нужно выпить чашку чая. Прошло три недели — этим все сказано. Кто же будет выжидать три недели? И потом, добавила она, наливая кипяток в кружку, он был так спокоен, так вежливо ее поблагодарил и сказал, что она все сделала правильно. Если бы это было из-за нее, из-за Фионы, это бы сразу и случилось, а не через три недели. Она сделала то, что считала нужным, напомнила она себе. Она хотела как лучше. Детям нужна стабильность. А Джон заслуживал того, чтобы знать, что собиралась сделать Катрина. У мужчины есть право на свою жену. У мужчины есть право на своих детей.

Фиона поймала свое отражение в серебряном чайнике. Лицо у нее было опухшим и красным, и она быстро отвернулась. Конечно, никто этого сейчас не заметит, но все равно ей самой не нравилось видеть себя такой некрасивой.

5 

Сложно сказать, кто из них был больше смущен, когда Томми заплакал. Некоторое время Малькольм сидел неподвижно, потом неловко поднялся и встал рядом с племянником.

— Ну же, — промолвил он, нерешительно тронув его за плечо. — Все хорошо. — Ободренный тем, что Томми не сбросил руку, он оставил ее у него на плече и повторил: — Все хорошо.

Вскоре Томми вытер лицо и постарался дышать ровно.

— Извини, — сказал он.

— Не за что извиняться.

— Мой папа всегда злился, если мы с Никки плакали, — признался Томми спустя несколько минут.

— Мой тоже. — «Старая сволочь», — подумал Малькольм. Он вернулся на свое место и стал ждать, не скажет ли Томми еще что-то.

Томми потер глаза и медленно выдохнул.

— У меня были трудные дни, — произнес он.

— Я знаю.

Томми снова провел рукой по лицу.

— Я хотел сказать, что мне жаль. — На Малькольма он не глядел. — Яне должен был забывать о вас все эти годы.

— Это теперь не имеет значения.

— Имеет. Это было несправедливо по отношению к вам с Хизер.

— Справедливость тут ни при чем.

Томми покачал головой.

— Я не понимаю, что мне делать, — сказал он. Малькольму это чувство было знакомо.

— Ничего не делай. Просто отдохни. Потом можем что-нибудь приготовить. Давай сделаем пирог. — «Давай сделаем пирог». Да что он такое несет?

Но Томми эта идея не показалась глупой. Он медленно кивнул.

— Хорошо.

На следующий день они вместе пошли в сторону Крэгмура. Малькольм хотел заставить Томми двигаться, разогнать его тоску, утомить физически, чтобы он наконец выспался. Утром Томми спустился с таким видом, будто всю ночь глаз не смыкал. Малькольм боялся, что он заболеет.

— Давай, — сказал он, когда они позавтракали. — Надо подышать свежим воздухом. Пойдем на север и поищем тюленей.

Томми не спорил. Он, как ребенок, послушно надел ботинки и ветровку.

Малькольм надеялся, что, когда Томми выйдет из дома, то, что его гнетет, — чем бы это ни было — немножко ослабнет, но все равно Томми выглядел озабоченным и несчастным, пока они шли по северной части дороги. Он держал руки в карманах, опустил голову и смотрел только на выбоины в асфальте у себя под ногами. На реплики Малькольма по поводу окружающей местности он едва реагировал. Малькольм не знал, чем ему помочь.