Завет воды - Вергезе Абрахам

Мать растерянно смотрит на доктора, глаза ее полны слез, рука лежит на плече дочери. Малютка Мол безмятежно улыбается, слишком увлеченная доктором и его бородой и инструментами на столе, чтобы беспокоиться из-за разговоров.

— Благослови вас Господь, — с трудом выдавливает Большая Аммачи, голос ее срывается. Она поблагодарила человека, который только что сообщил ей ужасную новость, но привычка слишком сильна.

— Прошу вас, поймите. Это произошло еще до ее рождения. Она родилась такой. Ни вы, ни кто-либо другой в этом не виноваты. Понимаете? Это не ваша вина. Разве не говорит Господь в Книге пророка Иеремии: «Прежде нежели Я образовал тебя во чреве, Я познал тебя, и прежде нежели ты вышел из утробы, Я освятил тебя»? [115]

— Говорит! — выдыхает она, пораженная тем, что слышит библейский стих от мирского человека.

Он разводит руками, словно говоря: «Дела Господни неисповедимы».

Аммачи не может сдержать слез. Доктор кладет ладонь на ее руку, и она вцепляется в нее, склонив голову. Ничто не может оправдать меня, хочет она сказать. Чуть помедлив, поднимает голову.

— А как же с Недугом, с утоплениями, про которые я вам рассказала? Если у меня будут еще дети. У них тоже будет эта болезнь? Они тоже будут такими, как Малютка Мол?

— Насчет утоплений… — говорит Руни, — тут я ничего не знаю. Что-то явно передавалось из поколения в поколение. Просто я не могу сообразить, что это такое. Но того, что случилось с Малюткой Мол, со следующим ребенком точно не случится. Это я вам обещаю.

Они уже в дверях, когда доктор вдруг окликает:

— Минуточку, коччамма.

Но его внимание привлекает не Малютка Мол, а бабушка девочки. Она сидела в кабинете вместе с ними, не вмешиваясь, хотя вовсе не безразлично.

— Позволите? — Он кладет пальцы на ее шею и задумчиво ощупывает.

Когда доктор убирает руку, Большая Аммачи видит шишку, которую он заметил у ее матери. Будет ли конец дурным новостям в этом кабинете?

— Ее глаза желтоваты, — говорит доктор.

— Она уже несколько месяцев очень слаба, — признается Большая Аммачи. — Ей трудно поднимать руки, а когда садится, потом с трудом встает.

Доктор подводит мать к кушетке. Ощупывает живот. Большая Аммачи замечает, что живот вздутый, несмотря на мамину худобу. Мать сконфужена и растерянна, но не протестует. А вот доктор откровенно подавлен.

— Коччамма, — обращается он к ее матери, — я дам вам лекарство. Вы не погуляете с Малюткой Мол в саду, пока я его приготовлю? Я отдам лекарство вашей дочери.

Когда лодка приближается к причалу, Большая Аммачи видит знакомый силуэт высоко на кокосовой пальме. К тому времени, когда красная земля родного дома касается ее ног, муж уже ждет. Малютка Мол потчует отца чудесами, которые она повидала: океан, электрический свет, доктор с кожей, выкрашенной в белый цвет, — сказка, которую она будет повторять всю оставшуюся жизнь.

Когда муж и жена остаются наедине в комнате, она, сидя на краю кровати, рассказывает ему все.

— Тело и разум Малютки Мол застыли во времени. Она всегда будет такой же, как и год назад. И годом раньше.

Могучая грудь приподнимается. Он вздыхает, повесив голову. После долгого, долгого молчания муж наконец хрипло произносит:

— Если, как ты говоришь, она всегда будет Малюткой Мол, ребенком, счастливым ребенком… это не так уж плохо.

— Нет, — сквозь слезы соглашается она. — Не так уж плохо. Ангел навсегда.

Он обнимает ее, притягивает поближе к себе.

— Это еще не все, — всхлипывает она.

И рассказывает про желтуху, которую доктор-сахиппу заметил в глазах ее матери, про твердую, как камень, шишку, которую он нащупал у нее на шее, а вдобавок и в животе, про увеличенную печень — вот чем объяснялась ее усталость и апатия. Доктор рассказал Большой Аммачи наедине, что рак из желудка распространился в печень и железу на шее. Оперировать уже слишком поздно. И нет никакого лекарства, кроме как создать матери покой.

— Я чувствовала себя так, будто тот же самый мул, что ударил меня десятью минутами раньше, опять сбил меня с ног, — плачет она.

— Она чувствует боль?

— Нет. Но доктор сказал, что скоро будет. Мы должны купить пилюли с опиумом, чтобы избавить ее от страданий, их нужно принимать до самого конца. Он сказал: «Некоторые христиане считают, что боль — это вознаграждение, что в боли есть христианское искупление. Но я так не считаю». Этот доктор святой.

В вечерней молитве она говорит: «Ты ведь знал обо всем этом, Господь. Что мне Тебе сказать? Прежде чем мать моя появилась на свет и прежде чем появилась на свет Малютка Мол, Тебе известно было, что начертано у них на лбу. — Она понимает, что должна поблагодарить Бога за несколько счастливых лет, что прожила вместе с матерью. Но не сегодня. Это было бы не от души. — Молю Тебя, сохрани ее от страданий. Их уже достаточно было в маминой жизни».

Она молится и о добром докторе. Какой он мудрый, как мгновенно сумел понять, что за болезнь у Малютки Мол, а потом увидел, что с матерью тоже беда. Впрочем, хотя он и назвал эти болезни, но лечения никакого не предложил. В этом смысле назойливый ваидьян со своим единственным бальзамом от всех хворей мог бы похвалиться, что он ничуть не хуже. Но ваидьян ничего не знает. «Господь, тот доктор знал все… но он не знал про Недуг. Заклинаю Тебя: если Ты не хочешь исцелить Недуг, пошли нам того, кто сможет».

глава 24

Перемена сердца

Руни запирает амбулаторию в полночь. Сегодня вечером он поздно начал прием пациентов из-за двух подряд неотложных операций. Прошло уже десять лет, с тех пор как миссис Элеанор Шоу изменила его судьбу. Он приобрел привычку идти домой пешком вдоль каменистого берега форта Кочин, обычно с книгой под мышкой, и, если позволяет погода, выкурить последнюю трубку на бетонной скамье с видом на море, наслаждаясь бризом. Волны празднуют окончание своего долгого пути финальным всплеском о скалы. Луна висит в небе ярким фонарем, освещая угловатые рамы китайских рыболовных сетей, больше дюжины их расставлено у кромки воды. Шесты нависают над водой, как длинные шеи журавлей, а сети раздуваются, как паруса дау.

Руни считает себя счастливым. Один день не похож на другой. Ему всего хватает, у него отличные друзья и много интересов помимо медицины. Тогда почему, когда он сидит вечерами на этой скамье, на душе у него неспокойно? Смятение подступает столь же неизменно, как старик-мусульманин, который является в конце каждого месяца с потрепанной бухгалтерской книгой арендной платы и гримасой простите-что-потревожил-вас. Но это не то беспокойство, что бросало Руни из порта в порт, пока он не обрел дом в Кочине, оно не связано с географией. Он там, где должен быть. Но тогда что?

Мерный стук становится громче. На фоне луны вырисовывается силуэт шаркающей мимо фигуры, с посохом в одной руке. Сглаженный профиль и отсутствующий нос легко узнаваемы: лицо прокаженного. Культи, а не пальцы сжимают посох. Монеты звякают в жестянке, свисающей с шеи. Он напевает тихим голосом — возможно, мантры, лицо запрокинуто к небу и покачивается из стороны в сторону, исследуя невидимые выси. Призрак останавливается, голова перестает раскачиваться маятником, словно он почуял низко висящую луну. Он — статуя, неподвижная, если не считать поднимающихся и опадающих при каждом вдохе-выдохе плеч.

Непостижимым образом восприятие Руни вдруг смещается, он превращается в прокаженного: это он, Руни, смотрит сквозь изъязвленные непрозрачные роговицы; он, Руни, видит мутные, размытые образы без контуров; Руни, который не различает свет и тень, но помнит, каково это, когда лунный свет падает на лицо; это уродливые, разлагающиеся ступни Руни завернуты в окровавленный джутовый мешок, завязанный кокосовой веревкой… Мгновение миновало. Руни не может объяснить, что сейчас произошло, что это за чувство кратковременного воплощения в теле другого человека.