Миграции - Макконахи Шарлотта

— Нужно что-то предпринять, — говорю я. — И ты это знаешь лучше всех остальных. Что будем делать, Найл?

— В Шотландии есть один заповедник. Они всё это предсказали много десятилетий назад, стали вырабатывать в некоторых видах повышенную резистентность, создавать новые ареалы, спасать тех, кто живет в дикой природе.

— Тогда едем в Шотландию.

— Ты поедешь со мной?

— Уже еду.

— Чем тебе не нравится в Йеллоустоуне?

— Слишком одиноко без тебя.

Он не повторяет моих слов. Всегда повторяет, но не теперь. Только произносит:

— Мне кажется, еще одного раза я не выдержу. И я ему верю.

— Я еду домой, — говорю я ему. — Ты меня дождись.

ИРЛАНДИЯ, ТЮРЬМА В ЛИМЕРИКЕ.

ДВА ГОДА НАЗАД

— Эй, Стоун, проснись.

Не хочется. Во сне я создала себе тюленя и смотрела, как солнечный свет пробивается сквозь воду.

Открыв глаза, вижу Бет, нашу камеру, и все тепло немедленно исчезает.

— Проснись, говорю. Одного поймали.

— Кого одного? — спрашиваю я, но она уже отошла в сторону.

Я угрюмо встаю и следом за ней иду в комнату отдыха. Нынче утром все женщины сгрудились у телевизора, и все охранники тоже — даже они.

Передают новости.

«На Аляске обнаружен и пойман серый волк-одиночка — к большому удивлению ученых, считавших, что волки вымерли. О его существовании властям сообщили после того, как он начал уничтожать скот к югу от въезда в Арктический национальный парк-заповедник. Специалисты объясняют такое поведение тем, что его естественный ареал обитания и источники пищи уничтожены, однако не могут понять, как это единственное животное — кстати, это самка — так долго могло существовать в одиночестве, не обнаруженным».

Я придвигаюсь ближе, чтобы видеть экран, внутри у меня все сжимается и ускоряется. Она — тощая, жилистая и прекрасная. Ее посадили в клетку, и мы все вместе смотрим, как она меряет ее шагами и смотрит на нас с такой невозмутимой мудростью, что я содрогаюсь.

«Фермер, лишившийся скота, потребовал уничтожить животное, однако это вызвало такое громкое и единодушное возмущение общественности, что вмешалось правительство штата и запретило убивать волка — полагают, что это последний экземпляр на Земле. Ее перевезут в заказник для вымерших видов в Эдинбурге, там о ней будут заботиться зоозащитники. По слухам, чтобы посмотреть на самого последнего волка на земле, в Эдинбург съезжаются посетители со всего мира.

Пользуясь случаем, напомним, что если вы или кто-то из ваших знакомых решит посетить один из последних сохранившихся на земле лесов, лучше встать на очередь немедленно, потому что существует опасность, что срок ожидания может превысить срок жизни оставшихся лесов».

Я едва слушаю диктора, утонув в черных глазах волчицы. Вижу ее в 388, где работают преданные своему делу, пусть и отчаявшиеся ученые и волонтеры; знаю, что там ее будут любить. Вот только размножиться она не сможет даже в неволе, и меня все же мучает вопрос, не лучше ли позволить ей прожить свою одинокую жизнь на свободе. Меня не оставляет мысль, что ни одно животное нельзя сажать в клетку, ни за что. Такой участи заслуживают только люди.

ШОТЛАНДИЯ,

НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПАРК КЕРНГОРМС, БАЗА 388.

ШЕСТЬ ЛЕТ НАЗАД

Люди, которые живут и работают в заказнике для вымирающих видов, делятся на две категории. Первые искренне и раздражающе оптимистичны. Вторые злы на весь свет, и ничто другое их уже не интересует.

Найл — единственный из них, кто оказался примерно посередине. Я говорю «них», потому что на базе нет ни единого человека, готового хоть на минуту сделать вид, что я — из их числа. Вся моя работа — готовить и убирать, а для ученых это занятия ничтожные. Они — люди на удивление упертые. Как им и положено. Они ведут войну за то, чтобы мир не схлопнулся.

В аэропорту Эдинбурга нас встретила молодая пара; вели они себя так, будто появление Найла — это второе пришествие Христа. На базе все читали его работы и знают их досконально — постоянно упоминают на собраниях. (Я в курсе только потому, что Найл иногда приглашает меня, и я участвую в них, надувшись от гордости.) Неделю мы провели в их штаб-квартире, а потом нас отвезли в Национальный парк Кернгормс: там находятся заказники для диких животных, и воздух там благословенно чистый. Насколько я поняла, в деле спасения некоторых видов достигнут сногсшибательный успех, а в деле спасения других — нулевой. Найл сообщил мне, что оно так всегда и будет. Выбор был сделан в пользу самых важных животных, тех, которые нам нужны, у которых есть шанс выжить: признанным безнадежными позволено уходить в прошлое. Интересно, что особенной заботой окружены насекомые: пчелы, осы, бабочки, мотыльки, муравьи, некоторые виды жуков, даже мухи. А также колибри, обезьяны, опоссумы и летучие мыши. Все они участвуют в опылении, а если исчезнет растительность, нам точно крышка.

Вот тут-то наши с Найлом сердца одновременно дают перебой. Спасать отдельные виды только на основании того, что они приносят пользу человечеству, может, решение и практичное, но не с такого ли подхода и начались все проблемы? С нашего необъятного, всеистребляющего эгоизма? А как быть с животными, которые существуют только ради того, чтобы существовать, потому, что миллионы лет эволюции превратили их в живые чудеса?

Этот вопрос я и задаю сегодня; я целый месяц держала язык за зубами, и теперь все головы поворачиваются в мою сторону. Найл рядом со мной, держит под столом мою руку. Они готовы израсходовать на меня толику своего терпения, ведь я же жена профессора Линча.

Джеймс Кэллоуэй, профессор-генетик лет семидесяти, без обиняков отвечает:

— Нас не так много. Нам жизненно важно выстроить приоритеты.

С этим не поспоришь.

Найл стискивает мою руку, это приятно. В последнее время — после того как Ирис родилась мертвой — мы редко дотрагиваемся друг до друга. Мы больше года не занимались любовью, возможно, причина в том, что почти весь этот год мы провели в разлуке, но даже теперь, после воссоединения, мне не удается вообразить себе, как это будет снова. Наши тела разделяет целая вселенная.

И все же сегодня он взял меня за руку и крепко ее сжимает, а это уже немало.

Разговор обращается к будущим миграциям, к тому, как они повлияют на сохранившиеся и еще способные к размножению пары птиц. Генетически они устроены так, что отправляются на поиски пищи, а если пищи нет, странствие становится для них смертельным. Птицы умирают от истощения.

— Профессор Линч писал о том, что вмешательство человека в миграционные схемы способно продлить существование видов, — сообщает Джеймс, председатель собрания.

— Это лишь теория, — бормочет Найл.

— Мы не можем следовать за птицами через весь земной шар, — вклинивается Гарриет Каска: она всегда и всем противоречит. — Масштабы совершенно непредставимые. Нужно поселить птиц таким образом, чтобы потребность в миграциях отпала.

Гарриет — профессор-биолог из Праги, одна ее докторская диссертация посвящена изменениям климата, другая — орнитологии. Она самозабвенно спорит с Найлом, как мне кажется, потому, что он ставит под сомнение ее профессионализм, чего не делает больше никто. Ее теория, что миграции нужно просто пресечь, — предмет их бесконечных споров. Мое мнение по этому вопросу очевидно — и никому не интересно.

— Миграции — исконная часть их натуры, — говорит Найл.

— Это можно изменить, — заявляет Гарриет. — В нынешней ситуации без адаптаций не обойтись. Именно это от них и требуется: только адаптировавшись, можно выжить, как оно всегда и было.

— Мало, что ли, мы заставляли их адаптироваться к нашему варварству?

В этом зале, похоже, все время только это и происходит: они спорят по одним и тем же вопросам, раз за разом, по кругу.

Разговор переходит на полярных крачек, ибо Найл много о них писал и предсказывал, что из всех птиц они проживут дольше всех, потому что научились совершать самые длинные перелеты на всем земном шаре.