Виктор Пелевин - Диалектика Переходного Периода из Ниоткуда в Никуда (Сборник)
– Нет, – ответил Степа. – Не могу. Как такое может быть?
– А так. Думаешь, зачем он портрет Путина рядом ставит? Потому что знает – в таком виде мы это ни на один сайт не повесим. Умный... Понимает ситуацию. А раньше фото было, где он с Ельциным в обнимку...
Степа долго ничего не мог ответить. Наконец, молчание стало невыносимым, и он почувствовал необходимость сказать хоть что-нибудь.
– А почему... э-э-э... а почему вы не можете старые пленки, ну те, где он с Ельциным, сейчас запустить?
Теперь надолго замолчал Лебедкин.
– Ладно, – сказал он наконец, – я не за этим звоню. У тебя телевизор рядом есть?
Степа поглядел под потолок.
– Да есть тут один, не знаю, работает или нет.
– Включай. Сейчас первый выпуск «Чубайки». Он, правда, немного неровный, не обкатали еще до конца. Как говорится, первый блиц кригом. Но людям, кто видел, нравится. Короче, включай.
– Понял, – сказал Степа без особого энтузиазма.
– И еще, – продолжал Лебедкин, – личный вопрос. Если не секрет, где это ты так переодеваться научился? Что, бля, тоже в Панкисском ущелье тусовался?
– Я... Да нет, я...
– А то смотри. Люди нервничают. Осел, когда ты к нему в банк с этой бородой первый раз пришел, вообще обосрался. В час ночи мне позвонил – он даже не понял сначала, что это ты.
– А он что, он знал? – изумленно спросил Степа.
– А ты думал. Я же лучшая «крыша» в городе. А у него три видеокамеры в приемной. Я ему и сказал, чтоб он не парился, – у тебя к нему реального базара быть не может, что-то личное, романтическое. Так что он тебя с тех пор и дожидается. У тебя вазы в офисе есть?
– А что?
– Купи, если нет. Будешь каждый день букет получать с курьером. Знаешь, Степа... Я тебя, с одной стороны, конечно, понимаю – присмотреться к партнеру, то да се... Но с другой стороны, нашел ты геморрой на свою голову, вот что я скажу.
– Почему?
– Ты просто не все про него знаешь. Тебе ведь его не только пялить надо будет, а еще на лугу пасти и волков отгонять. Иначе он реветь будет, и довольно громко. А волками у него на даче два таких сенбернара работают, что ты, прямо тебе скажу, заебешься.
– Все, капитан, – сказал Степа. – Я пошел телевизор смотреть.
– Ну давай, братан. До скорого.
Телевизор под потолком вагона-ресторана работал плохо. Сигнал был слабым – по экрану шли косые полосы помех, и звука почти не было. Как только кончился рекламный блок, экран почернел, а потом взорвался радужной вспышкой салюта. Когда огни угасли, на экране осталась огромная золотая цифра «43». Четверка задрожала, несколько раз крутанулась вокруг оси, качнулась и, как язык колокола, со звоном ударила в тройку. Волнами от удара разбежались веселые разноцветные буквы, сложившиеся в слова «Чубайка» и «Зюзя». Затем между ними с чпокающим звуком вылупилась маленькая зеленая буква «и», напомнившая Степе своим ядовитым цветом число «77» из его петербургского делириума. Он почувствовал подступающую к горлу тошноту, вскочил и кинулся в туалет.
Когда он вернулся, Зюзя и Чубайка были уже на экране. Степа не понял, куклы это или анимация, но сделано было здорово. Они выглядели в точности так, как описал в проекте Малюта, только Зюзя, одетый в зэковский ватник с тельняшкой, был даже страшней, чем Степа представлял. Мрачно поглядывая на Чубайку и делая время от времени уродливые медвежьи жесты, он продолжал разговор, начало которого Степа пропустил:
– Чубайка, хотите я напомню, как в России началась новая эпоха?
– Попробуйте, Зюзя.
– Сидел русский человек в темном сарае на табуретке. Сарай был старый и грязный и ужасно ему надоел. Русскому человеку говорили, что он сидит там временно, но он в это не верил, потому что помнил – то же самое говорили его деду с бабкой. Чтобы забыться, русский человек пил водку и смотрел телевизор. А по нему шли вести с полей, которые тоже страшно ему надоели.
– Разве не жуть, Зюзя?
– Однажды телевизор показал огромный светлый дом с колоннами, каминами и витражами, с красивой мебелью и картинами. А потом, Чубайка, на экране появились вы. На вас был этот же самый смокинг и бабочка. Вы попросили зрителя ответить на вопрос, где лучше – в грязном старом сарае или в этом огромном светлом доме?
– И что ответил русский человек, Зюзя?
– Русский человек ответил, что лучше, конечно, в огромном светлом доме. Вы сказали, что такой выбор понятен, но путь туда непрост, и плата будет немалой. И русский человек согласился на эту плату, какой бы она ни была.
– Продолжайте, Зюзя.
– И тогда, Чубайка, вы открыли русскому человеку страшную тайну. За право находиться в этом доме ему придется стать табуреткой самому, потому что именно так живет весь мир, и людей этому обучают с детства...
– Ну и?
– А когда русский человек перекрестился и действительно стал табуреткой, вы объяснили, что в стране сейчас кризис. Поэтому огромных светлых домов на всех не хватит. И ему, то есть как бы уже ей, временно придется стоять в том же самом сарае, где и раньше. Но только в качестве табуретки.
– Интересно излагаете, Зюзя. И что дальше?
– А затем уже без всяких объяснений на табуретку уселась невидимая, но очень тяжелая задница, которая на своем языке разъяснила бывшему русскому человеку, что не следует интересоваться, чья она, потому что у табуреток тоже бывают проблемы. А лучше подумать о чем-нибудь другом. Например, о том, какая у него, то есть у нее, национальная идея...
– Вот. Наконец-то мы добрались до темы сегодняшней передачи, – сказал Чубайка, повернулся к телезрителю, и камера дала его крупным планом, оставив Зюзю за кадром. – Здравствуйте, дорогие россияне! Меня зовут Чубайка. А это, как вы догадались, Зюзя. Вообще-то он не такой дурень, каким мог показаться, но до него все слишком медленно доходит. Он не понимает, что табуретка в нынешних условиях молиться должна, чтобы привлечь к себе инвестора. А какой инвестор захочет, чтобы его называли задницей? Кстати, Зюзя, вы с рыночной точки зрения табурет никакой. Скрипите сильно – это я вам как единственный реальный инвестор говорю...
Степа понял, что больше не может выносить этих гуннских плясок на могиле своей мечты. Когда он выходил из вагона-ресторана, на вахту у телевизора заступил замасленный железнодорожный люмпен, непонятно что делавший среди чистых скатертей и сверкающих столовых приборов. Он переключил программу, попал на новости и довольно осклабился:
– У-у, Колин Пауэлл... А вон и Коля...
Добравшись до купе, Степа рухнул на свое место. Полежав на спине, он понял, что не уснет, и вытащил из портфеля «Братьев Карамазовых». Он никогда не читал этой книги, хотя помнил, что в детстве смешил родителей, выговаривая ее название как «Братья Кармалазовы», а потом раза два писал по ней сочинения в школе («мучительные раздумья большого художника о судьбах России и духовных поисках живущего в ней человека», высший возможный балл – «три» за содержание, «четыре» за грамотность).
