Майкл Каннингем - Часы
Наверное, это похоже на сверкающее заснеженное поле. И жутко и прекрасно. Мы и не подозревали, что она так мучилась, не думали, что все так серьезно.
Раздражение проходит. Все в порядке, говорит она сама себе. Все в порядке. Возьми себя в руки.
Дэн обнимает ее за бедра. Он такой сильный, такой наодеколоненно-основательный. Лора испытывает укол раскаянья. Яснее, чем когда-либо, она осознает его надежность и доброту.
— Фантастика, — говорит он, — просто потрясающе!
Она гладит его по затылку. Его жесткие, как у выдры, волосы смазаны «Виталисом». На слегка лоснящемся лице — начаток щетины, выбившаяся прядь маслянистых волос шириной с травинку нависает над бровями. Он снял галстук, расстегнул ворот рубашки; от него пахнет потом, «Олд Спайс», кожей его туфель и неопределимым, одному ему присущим запахом, отдающим железом, белилами и едва различимым ароматом кухни, как будто внутри у него жарится что-то жирное и сочное.
— Загадал желание? — обращается Лора к Ричи.
Он кивает, хотя ему и в голову не приходила такая возможность. На самом деле он только тем и занят, что загадывает желания, каждую секунду. Впрочем, похоже, что, как и его отец, он главным образом хочет, чтобы продолжалось то, что есть. Как и его отцу, ему сильнее всего хочется, чтобы того, что у него есть уже сейчас, стало еще больше (разумеется, если вы зададите ему прямой вопрос, он замучает вас длинным перечнем игрушек, существующих и несуществующих). Как и его отец, он не может не чувствовать, что такое приращение под большим вопросом.
— Поможешь мне нарезать торт? — спрашивает отец.
— Да, — отвечает Ричи.
Лора приносит из кухни десертные тарелки и вилки. У них все в порядке, она с мужем и сыном стоит сейчас в их скромной столовой, в то время как Китти ожидает вердикта врачей в больничной палате. А они здесь — она и ее семья. На их улице и на всех других улицах города светятся окна. Люди ужинают, рассказывая друг другу о прожитом дне: о своих победах и неудачах.
Лора ставит на стол тарелки, кладет вилки, и когда они с тихим звоном касаются белой крахмальной скатерти, возникает ощущение, что в самый последний момент ей все удалось, — так художник кладет мазок и спасает разваливавшуюся картину или писатель находит фразу, которая внезапно высвечивает скрытые смысловые узоры и придает всей вещи соразмерность и обаяние. Это каким-то образом связано с расположением тарелок и вилок на белой скатерти. Это столь же неожиданно, сколь несомненно.
Прежде чем начать резать торт (направляя руки Ричи), Дэн просит сына вытащить свечки. Их столовая с ее темно-зелеными охотничьими стенами и кленовой шкатулкой с фамильным серебром кажется сейчас непредставимо прекрасной. Сейчас это не просто комната — она одухотворена жизнями ее мужа и сына, их общим будущим. В ней есть какая-то особая наполненность, кажется, что она сияет. Много чего погибло, в том числе целые страны, и все-таки силы добра одолели мрак, и даже Китти, наверное, вылечат благодаря последним открытиям медицинской науки. Скорее всего, вылечат. А если и нет, если ей уже нельзя помочь, то по крайней мере Дэн, Лора, их сын и их второй ребенок, которому еще только предстоит родиться, все равно будут жить в этом доме, где маленький мальчик с такой потешной старательностью вытаскивает свечи из торта, а его отец подносит одну из них ко рту, демонстрируя, что можно слизнуть налипшую глазурь.
Лора наблюдает. Она чувствует, что это мгновение уходит. Одна страница закрывается, открывается новая.
Она спокойно и ласково улыбается сыну. Он улыбается в ответ. Он облизывает кончик догоревшей свечки. Он загадывает очередное желание.
Миссис Вульф
Устроившись в кресле, Вирджиния пытается читать. Пройдет совсем немного времени, и они с Леонардом покинут Хогарт-хаус и переберутся в Лондон. Решение принято. Вирджиния победила. Она пытается сосредоточиться на чтении. Говяжьи объедки выброшены, стол вытерт, посуда вымыта.
Она будет ходить в театры и на концерты, посещать приемы. Она будет бродить по улицам, наблюдать жизнь, набираться впечатлений.
… жизнь; Лондон…
Она будет писать, писать не переставая. Она закончит этот роман, потом напишет новый. Она не превратится в душевнобольную, а будет жить так, как ей и предназначено: яркой, полнокровной жизнью, среди близких по духу людей. Ее талант будет в ее власти.
Неожиданно ей вспоминается, как они поцеловались с Ванессой.
Это был невинный — вполне невинный — поцелуй, но тем не менее в нем чувствовалось что-то особенное. Похожее на то, чего Вирджиния ждет от Лондона и вообще от жизни; в нем была любовь, сложная и ненасытная, древняя и необъяснимая. Он был сегодня главным проявлением самой великой тайны, чье неверное сияние озаряет некоторые сны и тотчас тает, стоит нам проснуться. Но мы все равно надеемся, потому что каждый новый день может принести все, вообще все что угодно. Вирджиния не вполне целомудренно поцеловала сестру за Неллиной широкой сердитой спиной, а теперь сидит в гостиной с книгой на коленях. Скоро она переедет в Лондон.
Да, Кларисса Дэллоуэй полюбит девушку. Они поцелуются, один-единственный раз. И этот поцелуй окажется колдовским, как в сказке. Кларисса будет помнить о нем и о подаренной им какой-то летящей надежде всю жизнь. Она так никогда и не обретет любви, залогом которой, казалось, был тот единственный поцелуй.
Вирджиния в волнении откладывает книгу и встает.
— Ты уже ложишься? — спрашивает Леонард из своего кресла.
— Еще рано, разве нет?
Леонард, нахмурив брови, смотрит на часы.
— Уже почти пол-одиннадцатого, — говорит он.
— Просто надоело сидеть. Я еще не устала.
— Мне хотелось бы, чтобы ты легла не позже одиннадцати, — говорит он. Вирджиния кивает. Теперь, когда переезд в Лондон — дело ближайшего будущего, ей придется побыть пай-девочкой. Она покидает гостиную и, миновав холл, входит в неосвещенную столовую. Полосы лунного света и отсветы уличных фонарей то ложатся, то вновь исчезают со столешницы, как бы смахиваемые тенями веток, качающихся под ветром. Вирджиния разглядывает переменчивые узоры, как могла бы следить за волнами, набегающими на песок. Да, Кларисса полюбит девушку. Кларисса поцелует ее. Всего один раз. Клариссе будет одиноко, но она не умрет. Для этого она будет слишком любить жизнь и Лондон. Вирджинии мерещится кто-то еще, да, кто-то с крепким телом, но непрочной психикой; поэт с печатью гениальности, раздавленный колесами истории: войнами, правительствами, врачами; строго говоря, ненормальный, поскольку для него все исполнено смысла: деревья думают, воробьи поют по-гречески. Да, вот такой человек. С уравновешенной, обыкновенной, веселой Клариссой ничего не случится, она так и будет любить Лондон и всякие простые радости жизни. Умрет не она, а тот, другой, безумный поэт и мечтатель.
