Леонардо Падуро - Злые ветры дуют в Великий пост
— Что это?
— Моя эпическо-героическая поэма, посвященная марихуане. Включи ее в отчет.
— Да, теперь я вижу, что ты точно перегрелся.
Конде захотелось подойти к окну и еще раз — последний? — обозреть панораму, которую так полюбил, однако он решил, что сейчас не самый подходящий миг для прощания с этим кусочком города и жизни. Он крепко пожал руку сержанту:
— До встречи, Маноло.
— Давай подброшу до дома?
— Нет, не надо, в последнее время мне стали нравиться переполненные автобусы.
Конде не был расположен сейчас размышлять о климате или погоде, но когда он спустился в главный вестибюль полицейского управления, солнце так яростно светило сквозь высокие окна, что его это тронуло, и он поспешил надеть темные очки в знак отчужденности и траурного настроения. Ветер Великого поста стих, может быть, насовсем в этом году, и роскошный мартовский день встретил его безоблачным весенним небом, прямо как на открытках для туристов, сбежавших из холодных стран. И правда, идеальный день, чтобы провести его вдвоем у моря, возле деревянного дома под черепичной крышей, о котором в свое время мечтал Конде. Утро он посвящал бы творчеству — естественно, он написал бы историю простую и трогательную о дружбе и любви, — а потом, забросив в море дорожки с хорошей наживкой, ждал бы, когда удача принесет ему на крючок крупную рыбину для ужина. Неподалеку, на каменной глыбе, протянувшейся к воде наподобие огромной руки, сидит женщина с золотистой от щедрого солнца кожей и читает только что написанные им страницы. Они займутся любовью в душе, когда стемнеет, и запах жарящейся на плите рыбы пропитает этот неотвязный сон. А поздно вечером, пока он читает роман Хемингуэя или безукоризненно сделанный рассказ Сэлинджера, она сыграет на своем саксофоне, чтобы привнести грустную нотку в это неизмеримое количество счастья.
А вот и польский «фиат» прижался к бордюру, похожий на маленького динозавра, и Конде видит, что все четыре покрышки пребывают в благополучии и хорошо накачаны. Дверь дома по-прежнему закрыта. Конде направляется к ней через узкий палисадник мимо марпасификов и кротонов, лишившихся листьев за несколько ветреных дней. Железный дверной молоток в виде языка, свисающего из пасти льва с близорукими глазами, издает глухой звук, который пугливо бежит в глубь дома. Конде снимает темные очки и поправляет револьвер за ремнем джинсов. Он всеми силами желает, чтобы у нее нашлось объяснение того, что происходит. Любое объяснение — и он примет его, не задавая вопросов. Он уже давно понял — и научился исходить из этого в повседневной жизни, — что чрезмерная гордыня приносит слишком много вреда. Лучше поверить, простить, даже попытаться забыть, чтобы обеспечить себе минимально необходимое пространство для существования. Почему он не проигнорировал наглые выходки Фабрисио? Возможно, это немного унизительно, однако ко всему привыкаешь.
Дверь открывает Карина и не выказывает особого удивления. Она даже пытается улыбнуться и распахивает дверь шире, но Конде не решается переступить порог. На ней уже знакомые ему шорты и мужская рубашка с короткими рукавами. Ворот рубашки расстегнут, так что хорошо видно начало ложбинки между грудями. Еще мокрые после недавнего мытья волосы, темные и мягкие, рассыпались по плечам. Эта женщина слишком сильно нравится ему.
— Проходи, я ждала тебя, — говорит она и делает шаг в сторону, пропуская его внутрь. Потом она закрывает дверь и указывает на одно из деревянных кресел с плетеными спинками.
— Ты одна дома?
— Да, только что приехала. Как продвигается твое расследование?
— Пожалуй, хорошо. Мне удалось установить, что юноша восемнадцати лет курил марихуану и убил девушку двадцати четырех лет, которая тоже баловалась травкой и имела нескольких любовников.
— Ужасно, правда?
— Ты не поверишь, но бывали случаи и пострашнее. А что с тобой вчера случилось? — спрашивает он наконец и смотрит ей в глаза. Дежурила. Работала сверхурочно. Попала в больницу. Меня по ошибке забрали в полицию. Любое объяснение, ради бога!
— Ничего, — отвечает. — Просто мне позвонили.
Конде пытается понять: позвонили… Нет, не понимает.
— Не понимаю. Мы с тобой договорились…
— Мне позвонил муж, — перебивает она, и Конде повторяет про себя, что не понимает. Слово «муж» звучит для него совершенно бессмысленно и не имеет никакого отношения к их разговору. Какой муж? У Карины есть муж?
— Что ты хочешь этим сказать?
— Что сегодня вечером возвращается мой муж. Он врач, уехал в командировку в Никарагуа. С ним досрочно прекратили контракт, и он возвращается раньше, чем планировалось. Вот что я хочу тебе сказать, Марио. Это он позвонил мне вчера утром.
Конде машинально лезет в карман рубашки за сигаретами, но передумывает. На самом деле ему не хочется курить.
— Этого не может быть, Карина!
— Марио, только не осложняй еще больше мое положение. Я не знаю, почему ввязалась в эту авантюру с тобой. Чувствовала себя одинокой, ты мне понравился, мне хотелось секса, пойми, просто из всех мужчин я сделала самый плохой выбор.
— По-твоему, я самый плохой?
— Ты влюбился, Марио, — сказала она, заправляя волосы за уши, и в своих шортах и мужской рубашке стала похожа на миловидного мальчишку. В нее невозможно не влюбиться.
— И что дальше?
— А дальше я возвращаюсь в свой дом к своему мужу, Марио, поступить иначе я не могу и не хочу. Я не жалею, что узнала тебя, мне было очень хорошо, но больше это продолжаться не может.
Конде отказывается понимать очевидное. Карина шлюха? Не может быть, он не мог так ошибиться. Ясно одно: Карина не для него. Он остается без своей Дульсинеи, потому что ее нет в природе. Писательский вымысел.
— Понятно, — произносит он наконец, и желание закурить напоминает о себе с новой силой. Обгоревшую спичку он бросает в горшок с растущей в нем малангой с красной сердцевиной.
— Я понимаю, каково тебе сейчас, Марио, но все произошло случайно. Мы не должны были встречаться с тобой.
— Ну да, мы должны были встретиться, но в другом месте, в другое время и в другой жизни, так? Только знай, я полюбил бы тебя в любой жизни. Позвони мне когда-нибудь… — говорит Конде и встает. У него нет ни сил, ни подходящих доводов, чтобы бороться с неизбежностью, он знает, что проиграл. Пора бы уж привыкнуть проигрывать, напоминает он себе.
— Не думай обо мне плохо, Марио, — говорит Карина и тоже встает.
— Тебе не все равно, что я думаю?
— Не все равно. Наверное, ты прав, нам надо было встретиться в другой жизни.
— Досадная ошибка. Не переживай, если кто и ошибся, то, как обычно, я, — говорит Конде и открывает дверь.
Солнце прячется за старинным зданием бывшей школы ордена маристов, и Конде чувствует, что сейчас заплачет. В последнее время ему слишком часто хочется плакать. Он смотрит на Карину и спрашивает себя: почему? Он берет ее за плечи, гладит тяжелые, влажные волосы, а губы нежно прикасаются к ее губам.
— Дай мне знать, когда понадобится поменять колесо у машины. Я спец по этому делу.
И выходит в сад. Он уверен, что Карина сейчас окликнет его, скажет, что пусть все катится к черту, она остается с ним, потому что обожает грустных полицейских и всегда будет играть для него на саксофоне, стоит ему произнести play it again;[33] что им двоим на роду написано жить ночной жизнью — во власти любви и похоти. Конде спиной чувствует, как она вот-вот бросится за ним, раскинув руки под аккомпанемент нежной музыки, но с каждым шагом, приближающим его к улице, все глубже вонзается нож, убивая последнюю надежду. На тротуар он ступает уже одиноким человеком. Вот черт! — думает он. — Даже музыки и той нет.
Тощий Карлос качал головой. Он отказывался в такое поверить.
— Ну ты даешь! Я уже тысячу лет не был на стадионе, а ты не желаешь поехать со мной! Ты хоть помнишь, когда мы ходили туда в последний раз? Да, да, в день рождения Кролика, когда ему стукнуло шестнадцать и он отпраздновал его вместе с нами на стадионе, выкурив шестнадцать сигарет. А потом его вырвало в автобусе, и блевотина выплеснулась из него, как вулканическая лава… Короче, скандал… — Тощий улыбнулся.
Конде улыбнулся в ответ и посмотрел на выцветшие от времени афиши, которые видел почти каждый день на протяжении многих лет своей жизни. Эти старые плакаты свидетельствовали о кризисе, когда Тощий восстал против битлов и обратился в религию Мика Джаггера и «Роллинг стоунз», потом одумался и вернулся на путь истинный в лоно «Резиновой души» и «Эбби-роуд», чтобы продолжить неразрешимый спор с Конде о том, кто гениальнее — Леннон или Маккартни. Тощий был в команде Маккартни, а Конде состоял в рядах поклонников покойного Леннона: одних «Земляничных полян» было достаточно, чтобы доказать превосходство самого поэтичного из битлов.
