Наоми Френкель - «...Ваш дядя и друг Соломон»
Но все, очевидно, зависит от везения. Шлойме повезло с его речью. От моей же кибуц только возбудился. Обвинили меня в том, что, защищая свободу личности, я выражаю пренебрежение к обществу, к человеку, который не играет на скрипке, не высекает скульптуры из камня и не пишет стихи. Ну, что ж, верно и то, что в кибуце есть два вида свободы. Свобода, чье строение сложно, и свобода, чье строение просто, и все о ней могут говорить. Апологетом второго вида и был Шлойме, и вся столовая вторила ему эхом.
Поднимается Болек со своего места, как всегда, медленно-медленно, берет книгу протоколов и карандаш и, прощаясь со мной, опять произносит:
«Ну».
Я бегу к Элимелеху. Ветер продирается сквозь ветви и листву эвкалипта. Элимелех за столом, пишет. Говорю:
«Вся эта история забудется. Поговорили и успокоятся. Быть ненавистным большинству – большая честь, Элимелех». Опустил голову, говорит:
«Да, все говорили и говорили, а она – ни слова».
«Ну, что она могла сказать на собрании?»
«Не на собрании, а мне. Я ждал этого. Все эти дни ждал. Сидел здесь, словно в длинной очереди, где солнце съедает меня днем, а холод грызет ночью. Хватит, Соломон, хватит».
«Что хватит? Что ты собираешься делать?»
Он не ответил. Книги, кисти, инструменты для резки камня, скульптурки, бумагу для рисования, тетрадь с записями – все сложил в истрепанный свой чемодан. Взял в руки скрипку и начал спускаться по качающейся лестничке, а я за ним:
«Что ты задумал, Элимелех?»
Он посмотрел на палатку Машеньки, погруженную в утренний туман. Ночь Элимелеха пришла к концу. Мы стоим посреди поля колючек и чертополоха. Внезапно утренний свет в полной силе блеснул над ее палаткой. Элимелех схватил чемодан и, как безумный, помчался к коровнику. Там в это время грузили бидоны с молоком на грузовик, собирающий эти бидоны во всех кибуцах долины, чтобы везти их в город. Я бежал за ним, но не мог его догнать. Когда я добежал до коровника, Элимелех уже сидел на бидонах, опустив голову, не поднимая взгляда ни на кибуц, ни на меня. Машина выехала за ворота, увозя Элимелеха навсегда из нашей жизни.
Глава пятнадцатая
Соломон
Адас пришла меня навестить, включила в кухоньке электрический чайник. Он посвистывал, жестяная коробка для пирогов и печенья вздыхала, и я испугался. Словно ожили звуки и шорохи прошедших лет. В эту жестяную коробку Амалия обычно складывала самые вкусные свои печенья. Из-за них она всегда сталкивалась с товарками, работавшими на кухне. Господи, сколько споров и дискуссий можно вести по поводу простых печений! Амалия клялась, что обычно заходила в кухню, когда там никого не было. Товарки же говорили, что она крутится между ними и мешает в то время, когда идет мытье посуды. Амалия отвечала, что старается раскатывать тесто в углу, чтоб никому не мешать. Они обвиняли ее, что мука сыпется с ее передника, загрязняя чисто вымытый пол. Естественно, нельзя было разобраться, кто прав. Амалия вообще считала, что завидуют ее умению печь пироги и печенья с небольшим прибавлением фиников, и жестяная коробка никогда не пустела. Каждый вечер чайник посвистывал, коробка вздыхала, и мы пили свой вечерний чай. Теперь коробка полна печенья, купленного в магазине, и Адас готовит мне кофе.
Сидели мы с Адас и молчали. Совсем похудела девочка. Темные круги под глазами, кожа тонка до того, что видны жилы на висках. Страдания сделали ее лицо одухотворенным, но я очень встревожен:
«Что с тобой, детка? Почему ты так похудела и побледнела?»
«Тяжко мне в кибуце, дядя Соломон».
«Мучают тебя злые языки, перемалывающие твое и Рами имя?»
«Ужасно мучают. Нас просто преследуют. Какое отвращение напало на нас от этого болотного месива, которое все развели вокруг нас. И сейчас, описывая те дни, я еще раз переживаю все это. Все эти сплетни, которые душили нас, безжалостно брали нас за горло. Просто не давали дышать чистым воздухом».
«Не переживай, детка. Вся грязь будет смыта, как смывается нечистая вода с мрамора».
«Но как можно все это выдержать. Я больше не могу. Что мне делать, дядя Соломон, скажи, что мне делать?»
«Бороться с мещанством, детка. Борьба эта, конечно, приносит горечь, но в конце концов чистота победит. Я в этом уверен».
«Какими красивыми словами ты описываешь всю эту мразь, все эти сплетни в кибуце, дядя Соломон».
«Именно красивое слово, детка, как искра света, падает в грязную лужу».
«И гаснет в ней».
«Упаси, Господи! Расскажу притчу Элимелеха».
«Выдумку или правду?»
«Правда скрыта во всех кажущихся выдуманными рассказах Элимелеха, поверь мне, детка».
«Может, я не настолько умна, но хотела бы узнать правду простого рассказа».
«Вот я тебе и рассказываю простую историю. Слышали мы ее из уст каббалиста, посетившего наше местечко еще в юности. Когда Бог сотворил мир, он сжал себя, чтобы освободить место для Вселенной. Не смог мир вынести силы святости Бога, не выдержали сосуды мира, разбились, и искры этой святости рассыпались по всему миру, так что некоторые попали в болото скверны. По идее, скверна должна была отпасть от этих искр высшего света. Но оказалось, что, наоборот, скверна держится благодаря искрам святости. Поэтому выхода нет: надо сойти в скверну, чтобы собрать те самые искры святости и показать пустоту сосудов скверны, и тогда она исчезнет, и болото высохнет само собой».
«Намек понятен, дядя Соломон. Но если я спущусь в болото, я просто в нем утону».
«Нет, детка. Не утонешь. Будешь держаться за искру святости, – не утонешь ни в каком болоте».
«Есть ли вообще святость в кибуце, дядя Соломон?»
«Есть, Адас, есть».
«Что это за святость?»
«Святость… в творчестве, Адас. Кибуцная жизнь обогатилась именно творчеством».
«Почему же в каждодневной нашей жизни святость не чувствуется? За какие такие искры надо ухватиться, если день за днем тонешь в мути, оскверняющей жизнь?»
«Кибуц, Адас, это единение многих сталкивающихся противоположностей. Цельности в мире вообще не бывает. Никогда в кибуце не было единой морали. И когда у человека случается душевный или духовный кризис, все эти противоположности выходят наружу, отравляя ему жизнь. В периоды же покоя и счастья обнаруживаются другие противоположности. Но они существуют всегда. И порой в весьма остром столкновении»
«Дядя Соломон, тебе никогда не было так тесно, как мне, в этом месте?»
«Было. И не раз мной овладевали сны об иной жизни».
«Но сейчас тебе уже такие сны не снятся?»
«Посещают меня и сейчас такие сны, но очень быстро исчезают».
«Но ты удовлетворен собой, дядя Соломон?»
«М-м-м. Человек никогда не удовлетворен собой. Но я всегда стараюсь быть в ладу с собственными сердцем, совестью, прямотой души».
Адас поднялась с кресла, словно испугавшись этих моих слов, накрутила на палец длинные волосы, ушла, едва попрощавшись. И снова квартира моя опустела. Только и остался тонкий и нежный аромат духов красивой молодой женщины и чашка нетронутого ею черного кофе. С тяжким вздохом поглядел я на опустевшее кресло, встал и вернулся к письменному столу, ибо решил сегодня довести до конца рассказ об Элимелехе…
Исчезли из моей жизни Элимелех, мой брат Иосеф и Машенька. Спустя некоторое время после отъезда Элимелеха мой брат и Машенька вошли в семейную палатку, а через год тоже покинули кибуц. Все высокие слова о социальной привязанности к кибуцу и возвышенных идеях словно бы выдохлись, Машенька неожиданно начала выражать недовольство, стала ворчливой и сварливой. Мой брат ушел вместе с ней из кибуца, чтоб спасти в ней то, что еще можно спасти.
Я же занялся поисками Элимелеха. Его словно земля поглотила. Я же твердо решил найти его и возвратить в кибуц. Человек я средних способностей, в общем, общественный деятель. Но при этом любитель помечтать. Без Элимелеха кибуц попросту для меня опустел. Словно изъята была из меня моя дополнительная душа. Долго я бродил по стране, пока не набрел на переулок в Иерусалиме.
Был жаркий день. Иерусалим пылал в солнечном пекле. Обессиленным и лишенным какого-либо желания, не знал куда брести, когда босой подросток в лохмотьях протянул мне руку:
«Подкинь копеечку, господин, жалкий шиллинг, и я тебе покажу такое, что ты еще никогда не видел, ни в Париже, ни в Лондоне, ни в Нью-Йорке. Живая душа такого еще не видела», – он мигнул в сторону дома в глубине переулка. Я, естественно, решил продолжать свой путь, но он задержал меня:
«Это не то, что ты думаешь, господин, я не из тех, кто занимается дешевым обманом. Я покажу тебе человека несколько не в себе, – он постучал пальцем себе по лбу, – вырезает всякие физиономии в камне, а затем им же играет на скрипке, как будто это физиономии живых людей».
Не шиллинг, а три дал я этому босяку. Сердце мгновенно осознало, что этот «не в себе» никто иной, как Элимелех, мой друг бесценный. Нашел его между стен, сидел в комнате, у стола, огромный, отяжелевший. И все у него было как всегда. В Иерусалиме как в кибуце. Чернильница была открыта, скрипка вместе с инструментами для вырезания из дерева лежала под рукой. Вырезанные фигурки выстроились вдоль стены, старый задымленный примус шумел голубым пламенем под кофейником. Горы окурков валялись вокруг. На постели развалилась кошачья семья, мамаша которых лежала под рукой хозяина. Обе пары глаз – человечьих и кошачьих – блестели из сумрака навстречу мне, вошедшему в комнату.
